Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Боброк сидит, слегка опустивши плечи, с болью осознавая долготу своих лет рядом с этой восходящей юностью. Надобно еще и еще убеждать серпуховского князя не настаивать на своем замысле (не можно дробить войско!). Надобно втолковать ему, что о сказанном днесь не должно ведать никому иному в Думе государевой, надобно, надобно, надобно… И он встанет, скажет, сделает, уговорит, настоит и вновь поскачет строжить ратных и строить полки, по суткам не слезая с седла… И, может, в том и жизнь, в непрестанном вечном усилии трудовом? Быть может, в том и служение Господу?

— Одолеем? — весело спрашивает Владимир Андреич, повторяя давешнее Аннино вопрошание.

И Боброк, перемогши ослабу усталости, слегка, краешком глаз, улыбается, выпрямляясь в своем четвероугольном, почти монашеском креслице.

— Дури не будет, — отвечает серпуховскому князю. — Да коли все рати собрать во единый кулак, дак как не одолеть!

У Акинфичей собирались хозяйственно. Готовили припас, оружие, возы с добром и снедью. Михаил о Иваныч Акинфов, только что отдав наказы ключнику и оружничему, пожевал губами, оглядел горницу. Помыслил о племяннике, Федоре Свибле, возлюбленнике князевом. Постеречи Москвы оставлен. Честь не мала нашему роду! Себя от племянника не отделял и потому не завидовал. Вместо зависти гордость была, родовая. Да, впрочем, Анинфичи и добром не делились до конца: как уж покойник батюшка заповедал, чтобы вместях! Сам-то он шел в сторожевой полк. Правду баять, ратное дело неверное. Вси головами вержем. А и честь не мала! Не менее вельяминовской. Сам Владимир Андреич во главе! Хотя, конешно, и Микуле с Тимофеем дадено немало… Ну, дак не тысяцкое, все же! Как Ивана казнили — укоротили им носа!

Он вынул, посопев, хорошо наточенный и смазанный от нечаянной ржи клинок прадедного древнего меча. Решил, ради такого похода, взять с собою семейную святыню. Ежели, по грехам, рубиться придет… Выдвинул тусклый металл со змеистым узором харалуга. Впервые промелькнуло, что кроме чести и спеси могут быть и сеча, и раны, и кровь, и, не дай Бог того, в полон уведут! Глянул сумрачно на образа домовой божницы. В полон уведут, много станет окуп давать за его-то голову! Помыслив, погадал о племяннике: поможет ли с выкупом? Даве баяли, не сказал, не время и не место было о таковом, да и… Помогут! Родичу не помочь — поруха роду всему! Успокоил себя. О смерти не подумалось ни разу, ни тут, ни опосле. Как-то не влазила нечаянная смерть на бою в степенный и основательный обиход налаженного боярского хозяйства. Смерть мыслилась потом, после, как завершение — и достойное завершение — трудов земных. С попом, соборованием, исповедью, с пристойным голошением плачеи, не инако. А впрочем, о дне и часе своем невемы. Все в руце Его!

— Не побегите тамо, мужики! Нас, баб, на татарский разор не бросьте! — с суровой усмешкой произносит дебелая супруга, усаживается супротив, расставив полные колени, натянувши тафтяной подол, грудастая, тяжелая. Внимательно облюбовала глазом хозяина: воин!

— Бронь-то каку берешь? Бежать надумаете, дак полегше какую нать!

— Эвон силы-то, что черна ворона! — возражает супруг, не обижаясь поддевкой матерой супружницы. Раздумчиво говорит: — На Воже выстояли, против Бегича самого. И воеводы нынче добрые. Должны выстоять. Должны! — повторил в голос, как о решенном допрежь. Хитро оглядел жену, домолвил: — Воротим с прибытком, верблюда тебе приведу, хотя поглядишь на зверя того!

— Ну ты, верблюда… Я ево, поди, и забоюсь! Бают, плюет он, твой верблюд. Парчи привези. Персицкой, шелковой, на саян! Да рабу, девку-татарку, не худо! Верные они, узорочья какого у госпожи николи не украдут!

Любуя, оглядела мужа. В его-то годы, а все еще хорош! И седины к лицу. Воин! Верхом, в шеломе, в броне с зерцалом и наколотниками — никому не уступит!

И ни разу не шевельнулось в душе, что отправляет мужа на смерть.

Мать только что вернулась с объезда митрополичьих волостей. Бросать ту службу мужеву не хотела, с одного Острового ни годной ратной справы, ни приличного зажитка для будущей семьи Ивановой было не собрать, а женить сына да и внуков понянчить Наталья намерила твердо. Но перед нынешним походом всякий разговор о женитьбе Иван решительно отверг. "Хватит Семена!" — не сдержавшись, отмолвил матери и только по измененному, жалко-омертвевшему Натальиному лицу понял, как огорчил матерь. Той беды, гибели единого оставшего сына, той беды не вынесла бы Наталья и сама от себя вечно отодвигала эту боязнь. А сын так грубо напомнил! А ежели и взаболь? Ушла в заднюю, и уже глухие, тщетно сдерживаемые рыдания рвались из груди, когда Иван, неслышно подойдя сзади, взял ее за плечи: