Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

У двоюродного брата Владимира, с которым, по совету того же Алексия, заключен ряд, сыновей еще нет. "И слава Богу!" — думает порою Дмитрий. Девятилетний Василий объявлен "старшим братом" двоюродного дяди своего… Владимир стерпел (в чем заслуга владыки Алексия, конечно). Иной бы, может, и огорчился сердцем на его-то месте! Но и в деле с Иваном Вельяминовым, и в прочих делах, заводах и замыслах не подводил его брат, и Дмитрию нет нужды стеречись и завидовать. Алексием заведенное Владимир принял безо спору. Хлопотал, конечно, деятельно устраивал свою вотчину… Град Серпухов расстроился уже, любо и поглядеть! Да и нынче не обижен от него брат ни селами, ни волостьми. Слава Богу, с Владимиром они хороши… До сих пор…

О Митяе, о Киприане, о делах церковных Дмитрий предпочитает пока не думать. Отодвигает это от себя. Тем паче из Цареграда нет верных вестей. Из-за Митяя единая серьезная и была у великого князя со своими боярами пря.

С нынешнего малого совета боярского Дмитрий воротился хмурый, отстранил осетрника с медоваром, пришедших долагать о делах, отмахнул рукою ключнику — недосуг! Решайте там без меня! Дел не ведают, што ли, нонешних? На покос надобно всех, кого мочно, отрядить! Да баб и девок с граблями, портомойниц, прях тамо, прислужниц с сеней… Я, великий князь, вижу, какие погожие дни стоят, а они, што ль, не видят?

— С боярином! — бросал на ходу, не дослушивая. — Не препятствую! — И уже издалека донес, дабы ключник чего не сблодил сдуру: — Людей надобно найтить всяко. Покос! Сам смекай!

Сбрасывая верхнее платье на руки прислуге, прошел в горницы. Евдокия бросилась встречу. В заботный лик жены, в ее широкое, с расставленными врозь полными грудями тело слепо, не видя, выговорил сурово:

— Ордынцы идут на нас! Мамай! Веема! Всею ордой! — И не стал слушать, как охнула, как схватилась за грудь, прошел, большой, тяжелый, куда-то туда, в детскую, к сразу остолпившим и облепившим отца малышам. Сел. "Вот оно!" — подумалось. Рассеянно принял на колени двоих, глянул в глаза Василию: — Нам с татарами ратитьце придет! — сказал, и отрок, узрев тревогу и непривычную хмурь в отцовых глазах, тоже острожел и побледнел ликом…

Евдокия, отстранивши мамку, хлопотала молча около него, подавала рушник, вела в трапезную и все заботно заглядывала в очи милого лады своего.

— Быть может, откупимсе? — выговорила наконец вполгласа.

Он глянул мутно, смолчал, отмотнул головою, не переставая жевать. Желвы крупно ходили под кожей. Весь был свой, привычный, любимый, упрямый, ведомый до последней жилочки, до вздоха тайного. И когда, отодвигая блюда, глянул ей наконец прямо в очи и вымолвил:

— Еду к Сергию! — только понятливо склонила голову. А он, чуть опустив широкие плечи и как-то весь отяжелев станом, домолвил: — Бренка созови! А боле никому о том не надобе! — И тоже поняла, готовно кивнула головой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Об этой его поездке ни в летописях, ни в "Житии" нет никаких сведений, но она была.

Шел мелкий теплый дождик. Туча нашла нежданная. Замглилось к вечеру, и уже перед сумерками пошли и пошли по небу быстрые низкие облака, гася ржаво-оранжевую ленту вечерней зари. Дмитрий кутался в дорожный суконный вотол и молчал. С воротнею сторожей разговаривал Бренко. Об отъезде князя, кроме Евдокии, ведили лишь несколько холопов да княжой духовник Федор Симоновский. За воротами Кремни-ка тронули крупной рысью, а выехав из города, пошли наметом, и Дмитрий, молча обогнав Бренка, скакал впереди. Скакал сквозь теплый мокрый ветер и ночь, несколько раз едва не осклизнув и не полетев опрометью с седла, но все не умеряя и не умеряя сумасшедшего бега лошади, пока наконец вымотанный до предела жеребец, мотая головой и храпя, сам решительно, уже не слушая ни стремян, ни поводьев, не перешел с намета на рысь.

После первой подставы, когда сменили коней, князь снова бешено погнал скакуна, и Бренко едва поспевал за ним, а дружина растянулась далеко по дороге. И снова Дмитрий молчал, и теплый сырой ветер бил ему в лицо, а в потемнелом сумрачном небе открывались провалы, полные роящихся звезд. Дмитрий словно бы испытывал себя, словно бы говорил: вот были потехи, охоты княжеские, торжественные выезды, баловство, а гожусь ли я для настоящего, сурового дела? На очередной подставе, когда молча меняли коней, Бренко увидел, что князь даже с лица спал. Немногословно — чуял Дмитрия, как себя самого, — распорядил подать князю чистую тельную рубаху, Князева была волглой от пота и вся — как выжми.