Эрик Ларсон - Мертвый след. Последний вояж «Лузитании»

Вильсон считал, что, если он сразу обратится к Конгрессу с предложением объявить войну, его, вероятно, послушают. Однако он полагал, что страна не вполне готова к подобному шагу. Он говорил Тумулти: “Предложи я сейчас радикальные действия, боюсь, из этого ничего не выйдет, одни лишь сожаления да горести”.

По сути, если не считать крикливой группы сторонников войны, возглавляемой бывшим президентом Тедди Рузвельтом, большинство американцев, похоже, разделяли нерешительность Вильсона 33 . Гнев был – это верно, но напрямую к войне не призывал никто, даже такие испокон веков воинственно настроенные газеты, как “Луисвилль курьер-джорнал” и “Чикаго трибюн”. Согласно одному историку, изучавшему реакцию штата Индиана на трагедию, местные газеты с малыми читательскими аудиториями призывали к сдержанности и поддерживали президента: “Ежедневные и еженедельные шести– и восьмистраничные издания практически единодушно надеялись на мир”. В Белый дом приходили петиции, призывавшие к осторожности. Ассамблея штата Теннесси приняла резолюцию, в которой выражалось доверие Вильсону, а жителям штата советовали “воздерживаться от каких-либо неосмотрительных действий и высказываний”. Законодательный совет Луизианы тоже проголосовал в поддержку президента и предупредил о том, что данный кризис “требует от тех, кому вверена власть, хладнокровия, осмотрительности, твердости и ясности мышления”. Внесли свою лепту и студенты медицинского колледжа Раша в Чикаго: они единодушно подписали петицию, где выражали “веру в мудрость и терпение нашего президента” и призывали его продолжать политику нейтралитета. Подобным образом поступили, оторвавшись от учебы, и студенты-дантисты в Университете Иллинойса.

Германский народ, узнав о потоплении “Лузитании”, ликовал. Одна берлинская газета провозгласила 7 мая “днем, положившим конец господству Англии на море”, и заявила: “Англичане более не способны защищать торговлю и перевозки в собственных прибрежных водах. Потоплен самый крупный, красивый и быстроходный лайнер Англии” 34 . Военный атташе Германии в Вашингтоне сказал репортерам, что гибель американцев – пассажиров корабля наконец продемонстрирует нации истинную природу войны. “Америка не понимает, в каких условиях она живет, – сказал он. – Вы читаете о том, что гибнут тысячи русских и немцев, и бесстрастно переворачиваете страницу. Теперь вы сами убедитесь” 35 .

Вильсон молчал до понедельника 10 мая. Вечером того же дня он отправился в Филадельфию выступать перед четырьмя тысячами новоиспеченных граждан с запланированной речью. Днем он повидался с Эдит Голт и, прибыв в Филадельфию, все еще был под впечатлением от этой встречи. Он говорил о том, как важно для Америки выступать в качестве миротворческой силы на мировой арене, о том, что народу необходимо не терять твердости духа – даже перед лицом трагедии, постигшей “Лузитанию”. Говорил он по конспекту, а не по заготовленному тексту, и по ходу дела импровизировал, – в его эмоциональном состоянии это был не лучший выбор. “Бывают люди, которым не позволяет воевать гордость, – сказал он. – Бывают нации, которые правы настолько, что им не нужно силой убеждать других в своей правоте” 36 .

То были благородные мысли, однако фраза “не позволяет воевать гордость” не произвела впечатления. Воевать Америка не хотела, но гордость не имела к этому никакого отношения. Республиканец, выступавший за войну, сенатор Генри Кэбот Лодж, сказал, что это, “вероятно, самая неудачная из всех фраз, когда-либо придуманных [Вильсоном]” 37 .

Вильсон сказал Эдит, что выступал в состоянии какого-то душевного тумана, вызванного любовью к ней. В письме, сочиненном во вторник утром, он писал: “Не знаю толком, что я говорил в Филадельфии (проезжая по улице в сумерках, я обнаружил, что не вполне понимаю, где я, в Филадельфии или в Нью-Йорке!), ибо сердце мое так и бьется от той прекрасной вчерашней беседы, от горького очарования и сладости записочки, которую Вы мне передали. Впрочем, в голове моей прояснилось многое другое” 38 .

Весь вторник Вильсон работал над нотой протеста, которую намеревался послать Германии в связи с “Лузитанией”. Печатая на своей портативной машинке “хэммонд”, он пытался найти нужный тон – твердый и прямой, но не агрессивный. К вечеру среды дело было сделано. Он написал Эдит: “Только что внес последние поправки в нашу ноту Германии и теперь обращаюсь – с какой радостью! – к беседе с Вами. Вы, вне всякого сомнения, весь вечер были рядом со мною, ибо во время работы меня не покидало странное ощущение покоя и любви” 39 .