Коллектив авторов - Гордость и предубеждения женщин Викторианской эпохи

«Осенним днем 1845 года я случайно наткнулась на тетрадку стихов, написанных рукой моей сестры Эмили. Находке я ничуть не удивилась, ибо мне были известны и ее литературные способности, и ее литературные занятия. Но, прочитав тетрадь, я испытала потрясение – мной овладела твердая уверенность, что передо мной не обыкновенные пробы пера, в которых часто изливают душу женщины, а нечто несравненно большее. В ее стихах – немногословных, сжатых – была энергия и подлинность. В них я услышала особенную музыку – дикую, грустную, возвышенную. Моя сестра Эмили была не из числа людей, открыто выражавших свои чувства, даже родным и близким она не разрешала приближаться к тайникам своей души, и у меня ушли часы на то, чтоб примирить ее с моим открытием, и целые недели на то, чтобы убедить ее, что столь прекрасные стихи должны быть напечатаны… А между тем и младшая моя сестра скромно предложила мне взглянуть и на ее труды… Я, разумеется, судья небеспристрастный, но я нашла, что в ее стихах есть свой неповторимый голос. Мы с юных лет мечтали быть писательницами и, отобрав стихи, надумали составить сборник и попытаться его напечатать. Питая отвращение к огласке, мы скрыли свои подлинные имена за псевдонимами Каррер, Эллис и Эктон Белл, на которых остановили выбор, честно заботясь о том, чтобы это были христианские мужские имена, и не желая обнаружить свою женскую природу, ибо мы смутно ощущали, что к пишущим женщинам часто относятся с предубеждением, а нам тогда казалось, что в нашей манере письма и образе мыслей нет ничего от так называемой „женской поэзии“».

Старшая современница сестер Бронте, Мэри Брантон, выразила эту мысль более энергично: «Да я лучше сознаюсь в том, что я канатная плясунья!».

В целом затея провалилась: было продано всего два экземпляра и вышла одна рецензия, в которой автор похвалил стихи Эмили за «прекрасный своеобразный дух», но проигнорировал Шарлотту и Энн. Но сестры уже закалились, привыкли довольствоваться малым, и просто увидеть свое имя на обложке им было достаточно, чтобы обрести веру в себя. Теперь они пробуют силы в прозе. Шарлотта пишет «Учителя» – снова превращая себя в мужчину, молодого выпускника Итона, оставшегося без средств и решившего преподавать английский в Бельгии. Энн пишет «Агнесс Грэй» – историю добродетельной гувернантки, которой все время попадались бездушные хозяева и злые дети, но потом она нашла утешение в браке с не менее добродетельным священником и в воспитании своих детей. Эмили пишет «Грозовой перевал». Подписавшись все теми же именами братьев-литераторов, они отправляют свои сочинения в Лондон, издателю Томасу Ньюби.

«Грозовой перевал» «зацепил» издателя сразу. Возможно, знай он, что автор – женщина, он счел бы роман неприличным. Но написанная мужчиной повесть о роковой страсти и роковом эгоизме, о потемках гордой души без руководства разума и о любви-дружбе юных существ, искупающих грехи своих отцов и матерей, показалась ему оригинальной в своей искренности и неудержимой фантазии.

«Агнесс Грей» оригинальна не была, но, по крайней мере, читатель мог найти в ней именно то, что ожидал: роман, в котором пороки наказаны, а добродетель восторжествовала.

И наконец, «Учитель» решительно никуда не годился. Его герой – брюзга и эгоист не хуже Хитклиффа, но лишенный силы и цельности характера последнего, вряд ли мог понравиться читателям. Когда Шарлотта жаловалась своему дневнику на «остолопок», это звучало трогательно, но когда она вынесла недовольство ученицами на страницы романа, на правах автора вершила над героинями суд, это не могло не вызвать неприязнь. «Что же касается внутреннего мира – скверный и прискорбно невежественный, – рассказывает учитель об одной из своих учениц, – она не способна правильно писать и говорить даже по-немецки, на родном языке, тупица во французском, потуги ее изучать английский начисто бесплодны. В школе сия девица пребывала двенадцать лет; но поскольку все упражнения она обыкновенно списывала у других учениц и всегда отвечала урок по спрятанной на коленях книжке, неудивительно, что развитие ее шло таким черепашьим ходом».

А вот другая: «Неестественен был облик этого существа: такое юное, свежее, цветущее – и с лицом Горгоны. Подозрительный, замкнутый, тяжелый характер читался на лбу ее, порочные склонности – в глазах, зависть и коварство – на губах. Обычно она сидела очень прямо; казалось, массивная ее фигура и не могла сильно накреняться, а крупная голова, чрезмерно широкая снизу и суженная к темени, весьма охотно поворачивалась на короткой шее. Только два выражения лица имелось в ее арсенале: преимуществом пользовался отталкивающий, неудовлетворенный, хмурый вид, который временами сменялся невообразимо ехидной, предательской улыбкой. Другие девицы ее сторонились, поскольку, даже при скверной натуре, мало кто мог с ней потягаться».