Фридрих Горенштейн - Место

Журналист перевел дыхание, отер платком побагровевшие щеки. – Но это лишь миг на наивысшем штормовом гребне волны, с которой, казалось бы, весь мир у ног и как на ладони.... Затем случится падение мгновенное и всплеск такой силы, что поток крови погибающей Римской империи будет в сравнении с рязанской и калужской кровью лишь слабым ручейком… Россия всегда умела обильно лить рязанскую и калужскую кровь, но тут будет Апокалипсис… – Журналист замолк, так и не облегчив свое сердце, судя по его взгляду и взмокшему, но не разгладившемуся лбу. – Подлинное спасение России в разумной тирании, – сказал он наконец, передохнув, – я повторяю это часто… Это азбука всякого состарившегося русского политика… Мы начинаем с высшей философии, а кончаем азбукой, и это тоже наше русское своеобразие… Я говорю о разумной тирании, ибо неразумная тирания ведет к тому же, что и демократическая свобода, но только с иного конца… Март пятьдесят третьего года гораздо более серьезная дата для России, чем июнь сорок первого или май сорок пятого… Эти даты все обострили, но ничего не изменили… В сознании будущих поколений сорок первый, сорок пятый сольются с датами других войн России, но пятьдесят третий год навек останется датой переломной, ее запомнят даже самые нерадивые школьники будущего…

Мы вышли на Невский проспект, который разом подхватил нас и обезличил среди сотен иных прохожих и гуляющих. Но позднее, на перроне, уже перед самым отходом «Красной стрелы» Ленинград – Москва, журналист на полуслове прервал какой-то мелкий бытовой разговор и, понизив голос, сказал:

– Советская власть самая соответствующая нынешнему состоянию России, ее истории и географии. Ибо только в глазах, ослепленных ненавистью и тоской антисоветских теоретиков, советская власть есть нечто иноземное, западное, еврейское. В действительности же корни советской власти уходят глубоко в русскую историю и русскую государственность… Советской власти не пятьдесят, а тысяча лет… Естественно, при подобном развитии лучшие стороны прошлого оказываются подавленными, а худшие стороны прошлого получают возможности для расцвета… Но надо помнить, что за пятьдесят лет, или сколько их там было, новшества были крайне незначительны, ни карательная сторона, ни бюрократическая, ни отсутствие уважения к собственным законам – все это не привезено в пломбированном вагоне… В настоящее время у русской государственности, кроме советской власти, есть в запасе только уличный национальный вариант… Пасть на колени надо… Пасть и молиться, чтоб советская власть не покидала Россию… Что? – остановился он вдруг, как бы сам услышав свои слова со стороны. – Да вот, я сейчас о другом подумал… Как бы интересно было пожить в России со свободой мнений, но без свободы действий… Впрочем, это о том же… Это и есть разумная тирания…

– А разве такое возможно? – спросил я.

– Возможно, – сказал журналист, – нам нужна хотя бы урезанная, куцая свобода мнений, свобода действий обязана всем давать равные права, а разумная тирания может крайности запретить… Ах как интересно бы пожить… Публичность, гласность – это здоровье общества, это физкультура… Физкультура не производит работы, действия, но сохраняет здоровье… Ах какая интересная страна стала бы Россия…

– Но под рубрику запрета можно подвести что угодно, – возразил я. – Куда же денется ваша свобода мнений?..

– Вот потому я и говорю, – сказал журналист, – что тирания должна быть разумной… Высшая гениальность политика – суметь одно запретить, а другое нет… Воспользоваться запретом плодотворно.

Я посмотрел на журналиста и почему-то вспомнил, что, когда первый раз ему публично дали пощечину – он возмутился, когда второй раз дали пощечину – он задумался, а когда третий раз дали пощечину – он только цинично улыбнулся в ответ: ну вот, мол, так, а что же вы хотели?

Поезд тронулся. Журналист, оставаясь в тамбуре, перегнулся через спину проводника и долго махал мне на прощанье снятой с головы шляпой. И я вдруг твердо ощутил наше прощание и поверил в слова журналиста о том, что вижу его в последний раз. Он умер три месяца спустя, душным июльским утром, причем не болея совершенно, и смерть его была так же эксцентрична, как и жизнь. Он умер от сердечного тромба в кресле парикмахера, куда зашел постричься и побриться. О смерти его я прочел в газетах, и лишь после этого с большим опозданием пришла телеграмма. У меня сложилось впечатление, что Рита Михайловна не хотела присутствия Маши на похоронах, но не учла, что муж ее был все-таки человеком, кое-что сделавшим для страны, особенно своими антифашистскими статьями в Отечественную войну, и потому дочь может узнать о его смерти и из других источников, помимо телеграммы. Маша вылетела тотчас же, едва увидела некролог в газете, и, вернувшись, публично каялась и плакала ночью у меня на груди за то, что последнее время была чересчур прямолинейна и строга к отцу, не учитывая его жизнь и особенности его характера.