Никола Мизази: Ее величество королева

Все знали, что она одна из наиболее образованных в Европе женщин, что она хорошо говорит и пишет на четырех языках, что она обладает тонким, проницательным умом. Она умела влиять на государственные дела своими советами и твердой, как алмаз, волей, перед которой склонялись не только министры, но и сам король. Она сумела поднять против изгнавшей Бурбонов республики кардинала Руффо, добившегося при содействии предводимой им орды горцев восстановления монархии. Она сумела распоряжаться, как своим рабом, английским адмиралом Нельсоном, очистить провинции от либералов и потопить в крови при помощи кардинала Руффо Партенопейскую республику.

Ко всем еще свежим воспоминаниям о казнях и избиениях, о разорениях, совершенных по воле этой трагической, но блистательной женщины, примешивались в странном противоречии с ними образы ее наиболее известных любовников – Гуаленго, герцога дела Режина, Актона, Рамеского, Сен-Клера. Ее закадычным другом была леди Гамильтон, одно имя которой вызывало чуть не фантастические представления о бесстыдной распущенности, о ночных оргиях, о необузданных минутных увлечениях.

Вот из каких сложных элементов, черных теней и ослепительного света, золота и грязи, капризов и железной воли, эпических предприятий и пошлых интриг, смелых до безумия проектов (которыми она чуть не увлекла даже Наполеона), из приятельских отношений с наисвирепейшими атаманами разбойничьих шаек складывался образ этой королевы. Она подобно своей матери Марии-Терезии могла бы сказать: я есмь король Мария-Каролина.

И эта-то именно сложность личности изумляла, подавляла массы. Каролина словно судьбу вызывала на бой. Чужеземное войско надвигалось для того, чтобы разрушить ее престол; ее муж обратился в бегство, а за ним, обуреваемые страхом, исчезли в Сицилию и ее сыновья, министры, сановники. А она сама, невозмутимая, пышная, присутствовала на ночном празднике карнавала, с королевской короной на голове, окруженная царственным величием, горделивая, властная и в то же время улыбающаяся, словно самодержавная монархиня, которой все должны уступать.

И в самом деле публика и в плебейской зале, и в аристократических ложах, словно побежденная невиданной смелостью этой женщины, восторженно, дружно разразилась приветом:

– Да здравствует ее величество королева!

Королева стояла у барьера ложи, величавая, недвижимая, как статуя, словно не чуя шумных приветствий. Ее лицо оставалось равнодушным, ни губы не шевельнулись, ни прекрасные лазурные глаза не блеснули, не выдали ни мысли, ни чувства. Она являлась олицетворением владычества, монархиней, от которой зависит жизнь и смерть каждого и всех. Только когда восторженные клики стали чрезмерно шумны и оглушительны, она ответила на них, склонив голову, опустилась в кресло и заговорила с каким-то генералом в блестящем мундире, обсыпанном звездами и орденами. Остальная часть свиты почтительно группировалась в глубине ложи; только в двух шагах от Каролины осталась грациозная женская фигура в бальном платье, но с полумаской на лице. Нетрудно было догадаться, что то была очень молодая особа, по всей вероятности, девушка. Но публика, возвратившаяся к своему маскарадному веселью, правда, несколько сдержанному присутствием государыни, более ничего о молодой особе не знала, хотя эту девушку никто ранее при королеве не видывал. Впрочем, все знали, что Каролина часто внезапно к кому-нибудь привязывалась и своих горячих привязанностей ни от кого не скрывала.

Королева пробыла в маскараде очень недолго. Молодой бандит, провожавший своих земляков на улицу, был все это время задержан толпою вне залы. В ту самую минуту, когда он пробивался на середину залы, чтобы хоть взглянуть на монархиню, которой он никогда не видывал, живя в своих калабрийских горах, она уже встала, завернулась в белую горностаевую ротонду, поданную двумя камергерами, и удалялась из ложи. Когда бандит успел наконец пробиться и оглянуться на королевскую ложу, ее величество уже скрылась. Ярко освещенная ложа пустела; удалялись все придворные.

Отбытие королевы послужило сигналом к оживлению веселья. Возобновились бесцеремонные танцы, шутки, хохот. Не только в большой зале, но даже в ложах, а особенно по коридорам и лестницам, стоял разгул. Пляшущие в зале постепенно слились в одну бесконечную цепь, которая, громко подпевая оркестру, завивалась спиралью и захватывала тех, кто вовсе не желал участвовать в танцах.