А. Лавинцев - Трон и любовь. На закате любви

– Чего лезешь, Еремка, – зыкнул он, – иль не признал?..

– Свой, свой! – заорали стрельцы, узнавая его. – А проклятого оборотня не видал ли?

– Какого еще оборотня.

– Да тут нарышкинским царем прикидывался и черную смерть на Москву напущал…

Михаил, конечно, знал, в чем дело, не раз он видал у пастора и человеческий костяк, но вновь зашевелившееся неприязненное чувство к молодому царю не позволило ему разубедить буянов.

– Выдумаете тоже! – пробормотал он. – Оборотень!

– Не веришь? Спроси Телепня и Кочета… Они собственными глазами все видели… А потом Кочет оборотня в проулке встретил. Хотел, перекрестясь, наотмашь двинуть, как по закону полагается, а тот только и всего что дохнул на него, Кочет и с ног свалился. Словно ветром сдуло… Потом оборотень сразу утроился – вместо одного три их стало и из глаз исчезли…

– Голове да дьяку об этом беспременно рассказать надобно, – послышались голоса.

– Так идем, чего мешкать-то! – крикнул кто-то. – Вот опять немчины с алебардами на нас бегут…

Действительно, к стрельцам с воинственными криками приближались кучки кукуевских алебардистов.

Те уже по опыту знали, каковы будут последствия столкновения, и пустились наутек, увлекая за собой и Михаила.

Судьба как будто сама распоряжалась братьями: младший стал на сторону гонимого царя, старший, несмотря ни на что, присоединился к его гонителям.

Немного прошло дней с только что описанных событий, как на Москве стало чувствоваться приближение чего-то страшного. Москвичам не раз приходилось испытывать такое тревожное настроение; та эпоха была полна неожиданностей, сопровождавшихся обычно потоками человеческой крови. Но теперь чувствовалось приближение из ряда вон выдающихся событий, и вместе с тревогой в души москвичей проникал гнетущий страх.

Не проходило ночи, чтобы своевольные стрельцы не производили какого-нибудь буйства, и никто, решительно никто не принимал мер, чтобы унять их. Уже по этому было видно, какие назревали события. Однако мирные москвичи, на которых не обращали никакого внимания, должны были сыграть в предстоявших событиях большую роль, и победа должна была остаться на той стороне, на которую они встали бы. Ослепленная своею любовью к Голицыну, правительница не принимала этого во внимание; она всецело полагалась на стрельцов и на их главного воеводу, окольничего Федора Шакловитого, которому поручила вести стрелецкий приказ, и ни во что не считала населения Москвы.

А буйства разнуздавшихся стрельцов все больше и больше восстановляли москвичей против царевны.

– Боек царь Петр Алексеевич, – говорили всюду на Москве, – да он все-таки – царь, а царевна Софьюшка, что ей бояре прикажут, то и творит. Бояре же народу всегда первые враги были, добра ждать от них нечего. Все гили ими устроены, чтобы народ прижимать.

Такие разговоры велись всюду и довольно громко, так что популярность молодого царя росла буквально не только по дням и часам, но даже и минутам.

Софья ничего этого не замечала. Ее ближайший друг и советник, князь Василий Голицын, «оберегатель» [13] Высшая должность, равнозначащая ныне канцлеру. , несмотря на свой могучий природный ум, с презрением относился к народу и действительно ни во что не считал его. Шакловитый же, обязанный Софье своим богатством, возвышением и почестями, может быть, и слыхал о московских толках, но вовсе не в его интересах было уговаривать Софью возвратить власть брату: тогда он потерял бы все. Личная выгода заставляла его поддерживать правительницу в уверенности, что на ее стороне сила и что она непременно выйдет полной победительницей из борьбы со своим младшим братом.

Так назревали события. Был уже в первых числах август. Софья и Голицын сидели в одном из покоев Большого дворца. Князь Василий Васильевич был невозмутимо спокоен, а на лице энергичной дочери Тишайшего царя так и отражалось переживаемое ею волнение.

– Не могу я терпеть более, – жаловалась она. – Уж хоть один конец был бы!.. А то как жить, когда ни в тех ни в сех находишься и видишь, как подлые людишки только что в глаза над тобой не смеются?!

Князь Василий равнодушно взглянул на нее.

– Это ты все ссору-то с братом забыть не можешь, свет Софьюшка? – спросил он. – Пустое это, оставь!

– Как я могу оставить? – опять заволновалась правительница. – Разве я мало работаю, мало тружусь, чтобы врагу свое место уступать? Нет, Васенька, вижу я теперь, на Москве нам двоим не быть. – Ее глаза метали молнии, голос становился хриплым. – Только ты один у меня и есть, – снова заговорила она, – только для тебя одного и живу я, а не то давно в обитель ушла бы… Да как я уйду, ежели знаю, что без меня тебя сейчас же со света сживут?.. И ничто-то его не берет! – с новой вспышкой гнева выкрикнула царевна-правительница: – Другой бы на его месте давно окочурился бы, а ему все ничего.