Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

Идет второй час изнурительной тряски, а я не перестаю удивляться: как наш автобус делает такой большой шум, не распадаясь при этом на запчасти? В отчаянном единоборстве с ухабистой дорогой автобус упрямо перелезает с одной горушки на другую. Залезая на каждую горушку, автобус громко бренчит фанерной коробкой кузова и свирепо рычит, скрежеща внутренностями, а едва забравшись, оглушительно пукает выхлопной трубой, гордо оповещая Приангарье о победе над кознями коварной дороги.

Внутри фанерного ящика, который называется по-парижски красиво — «салон», душно, пыльно, а единственное окно не открывается. Пыль забивается в волосы, нос, уши, намертво клеится к потным лицам по-сибирски терпеливых пассажиров. Пыли на пассажирах собралось столько, что воздух в наглухо запечатанном «салоне» должен бы стать почище, если бы сквозь щели в полу вместе с выхлопными газами не пробивались сюда новые порции пыли.

Мое место далеко от единственного окна. Это располагает к печальным размышлениям, чем я и занимаюсь под чувствительные пинки со стороны моего деревянного сиденья. От крепких пенделей мысли мои то перескакивают с одного на другое, то повторяются, как на заезженной пластинке. Как ни крути, а в том, что случилось и уже непоправимо, виноват я! Лох! Мудак!! Дур-р-рак малохольный… Высоко подбрасывает меня вместе с застрявшей мыслей жестокое и жесткое сиденье.

Увы, слова «Какой я был дурак!», свидетельствуют не о зарождении ума, а об излишнем оптимизме, потому что признать себя дураком в прошлом — не значит не стать им в будущем. А ведь все можно было тогда повернуть по-другому, чтобы не было сейчас таких самокритичных откровений! Начиная с того дня, когда пропустил я мимо ушей слова Валета «Я один на льдине…», и кончая последним днем, когда можно было купить молчание Фугаса за несколько кусков… Как жаль, что умные мысли ко мне приходят редко и поздно. «Задним умом», то есть из того места, которому сейчас так достается! А бывает ли передний ум, если опыт приходит тогда, когда все позади? И сколько умных мыслей тратится из-за одной глупой потому, что глупая мысль всегда выскакивает впереди умных?! Как и дураки в этом мире.

А утро было тогда солнечное, весеннее… В улан-удинской гостинице «Селенга» я и Валет спускаемся вниз, в кафе. В вестибюле в деревянной кадке грустно чахнет пыльная пальма со зловещим названием на загадочном гостиничном языке: «ГУГУУ.ИН № 432». Взглянув с сочувствием на пальму, произрастающую из бычков и харчков в неопрятной кадке, Валет декламирует строчки грустного стихотворения, написанного будто бы для этой несчастной пальмы:

Из кресла за кадкой пальмы поднимается мужчина средних лет со среднестатистической физиономией: слегка курносой, с глубоко посаженными глазами водянистого цвета. Низкий лоб задрапирован модной прической «Бокс». Таких туповатых физиономий в Сибири сейчас много. Это пришлые-ушлые понаехавшие из России. Но что-то в нем настораживает: и массивная челюсть, придающая лицу выражение жестокой силы, и плечи, ширину которых подчеркивает покрой модного пальто «Реглан» с талией, перехваченной поясом.

Увидев его, Валет подчеркнуто спокойно протягивает мне ключ от номера:

— Посиди в номере. У меня каляк… тет-а-тет.

Я знаю, что Валет порвал связь с московской ельней, а от сибирской держится подальше. Мне становится тревожно. Но не привык я переспрашивать. Надо — Валет расскажет.

Валет возвращается расстроенный. Молча достает из тумбочки конверт и бумагу. Пишет и рвет написанное, пишет снова. Запечатав письмо, дает мне.

— Уезжаю я, Рыжик… на Байкал… точнее — не знаю… с Фугасом на толковище… другого выхода нет. Лопухнулся я… они, падлы, Ирку накнокали. Если не приду на толковище — отовсюду в иркутскую ельню звякнут. Там на мое имя вызовут Ирку, перепустят на колхоз, а в западло замочат. Прищемили меня за это самое… за душу. А воры слово держат.

Говорит Валет отрывисто, бессвязно. Я чувствую, как напряжены его нервы, и не лезу с глупыми вопросами и беспомощными советами. А зря… Если б не спеша подумать, то можно было повернуть иначе… если бы подумать, если бы не спешить… Видно, за очень больное место прищемили Валета — за любовь его! Не думал Валет — на все соглашался.

— Номер в гостинице за три дня оплачен, — продолжает Валет, — держи сару… тут около куска… Возьми и бока рыжие… Делай, что говорю. Остальное в письме. И ни-ка-кой самодеятельности! Надеюсь, обойдется… если сибиряки не будут москвичам жопы лизать. В Москве у меня конфликт с подонком из авторитетов… трекнул я, что Факир — мой отец, а он меня — жидом пархатым… вот в оборотку и обидел я его… Жди три дня, не ломай рога, сиди тихо! Если не вернусь — никуда не суй рога, а мотай в Иркутск. Адрес на письме.