Мариам Ибрагимова - Звенел булат

Тут же прекратился шум во дворе. Манаф глянул вниз. Жильцы первого этажа, как вспугнутая стая птиц, разлетелись кто куда. Манаф увидел, как, гордо неся чалмоносную голову, с одеревенелым в суровости лицом, шел по двору Сулейман-Хаджи.

Как выяснилось позже, драка между женщинами произошла из-за очереди у курука – печи, где ежедневно пекли хозяйки плоские лепёшки.

Манаф продолжал стоять у окна в надежде, что девушка выглянет вновь. Но вместо неё появилась Хаджи-Катун. Она подбоченилась и с победоносным видом стала у окна.

В доме Сулеймана-Хаджи рядом с квартирой Дауда жил с семьёй кумык Бийакай. Работал он секретарём туринского шариатского суда. Бийакай был учён, имел право носить почётное звание хаджи, как человек, совершивший паломничество в Мекку.

Это был единственный жилец в доме, к которому суровый Сулейман-Хаджи и не менее суровая Хаджи-Катун относились как к равному. Только к нему день в день, час в час не являлась высокомерная старуха, не становилась безмолвно в ожидании, как ханша, требующая дани от подвластных. К каждому квартиросъёмщику она заходила только раз в месяц в послеобеденное время, если до того не была уплачена квартплата. Бийакай составлял исключение во всех отношениях. Ему Сулейман-Хаджи подавал руку, а Хаджи-Катун каждую пятницу подносила несколько пресных лепёшек. Их связывал совместный хадж в Мекку.

Бийакаю было известно всё, чем жил и чем живёт в настоящее время Сулейман-Хаджи. С Даудом Бийакай был в добрососедских отношениях. Манафу добродушный кумык понравился с первого взгляда. Он стал захаживать иногда к гостеприимному юристу.

– А старшая дочь у хозяина недурна собой, – сказал Манаф Бийакаю в тот день, когда увидел её впервые.

Сосед, хитро подмигнув, ответил:

– Что хороша, то хороша, но ты не разжигай огонь в своём сердце, толку не будет…

– Как сказать… – ответил Манаф.

– Ничего не сделаешь. Канарейку из клетки, сколько ни летай вокруг, орёл не унесёт.

На другой день, сидя у Дауда, Манаф вновь заговорил:

– Не знал я, что у Сулеймана такая красивая дочь.

– А что бы ты сделал, если бы знал? Что можешь сделать теперь, зная? – спросил Дауд.

Манаф молчал.

– Не собираешься ли посвататься?

– А почему бы и нет?

– Сам пойдёшь или акушинских белобородых пошлём?

– При моём положении можно рассчитывать только на самого себя.

– Попробуй.

– Попробую. Клянусь Аллахом!

– Ты шутишь или всерьёз?

– Всерьёз.

– Ну-ну, попытайся, может быть, богач Сулейман ждёт, когда к нему явится хутынский голодранец-лудильщик.

– Ты забываешь, брат, что есть не только богатые женихи, но и смелые мужчины.

– Смелой дури в тебе хоть отбавляй, – начал серьёзно Дауд. – Я не раз говорил и повторяю: занимайся своим ремеслом и веди себя как положено юноше.

– Разве я веду себя недостойно?

– Не об этом речь. Ты думаешь о том и занимаешься тем, что не приведёт к хорошему. Даже хозяин заметил твою приверженность к большевикам. Бываешь с теми, кто идёт против религии, маршируешь на виду у всех со всяким сбродом.

– Те люди, с которыми я бываю, не хуже твоего хозяина. А что касается сброда, то для меня, голодраного лудильщика, среда вполне подходящая. Не примут меня в своё общество шуринское духовенство и знать.

Обиженный Манаф направился к двери. Дауд удержал его:

– Ты мне брат. Твоё благополучие – моё благополучие, твоя беда – моя беда.

Манаф повернулся к Дауду:

– Мы люди разных убеждений. Ты довольствуешься тем, что даст Бог. Будешь выносить все невзгоды, унижения, относя всё на счёт воли Всевышнего. Ты безразличен ко всему, что делается вокруг.

Манаф ушёл.

На другой день он явился вновь. Непонятная сила протянула невидимую нить от его сердца к той части дома, где жил Сулейман-Хаджи.

Манаф забегал во двор Сулеймана рано утром. Он забегал сюда в обед и вечером, часто не заходя к Дауду, и, глянув на пустую хозяйскую веранду, возвращался обратно. Он узнал, что старшую дочь Сулеймана-Хаджи зовут Саидой.

Чем более безнадёжным казалось увлечение, тем сильнее влекло. Он в буквальном смысле потерял покой. Любовь, о которой он понятия не имел, с первого взгляда так цепко ухватила его за сердце, что он забыл ту, которая была наречена, что ждала его в ауле…

Теперь, где бы он ни был, чем бы ни занимался, днём и ночью стоял перед ним образ чернобровой красавицы. Конечно, он и подумать не мог, что богач выдаст за него Саиду.

– Бийакай, не могу больше, как родному брату признаюсь. Дауду не говорю, а от тебя не хочу скрывать, помоги, – сказал однажды Манаф юристу.