Эмануил Глускин - Приглашение на Жизнь

Уверяю вас что наш герой, старичок-еврей – тоже космический путешественник, не хуже Цинцинната, просто шкала времени другая, а поэтому и романтика и философия его траектории – тоже другие. Как и всякая такая «космическая траектория», и эта тоже – просто некоторая тропинка в тех же джунглях проблематичной человеческой психологии, которые так интересовали Набокова. А то что я знаком именно с этой тропинкой, эти джунгли очень мало меняет. Траекторию Набокова мы определяем так: все данное пространство – это насыщенный раствор мыслей и чувств, в котором летящий герой – это кристалл, растущий из этих мыслей и чувств, как обычный кристалл растёт из насыщенного раствора молекул.

Но будет ли этот кристалл пушкинским кристаллом, через который что-то начинает проясняться – ещё не ясно. Если это важно, – то это требует доработки. Поэтому каждый автор, принявший концепцию Набокова, должен выбрать ту траекторию, с которой он может работать, и «вне-национальность» Набокова, отмеченная Вертинским, очень важна. Я думаю, что тот почёт, который несомненно заслуживает Набоков, не будет ему дан, если эта степень свободы не будет использована «философскими» авторами разной национальной ментальности, и настоящее сочинение – всего лишь некоторый мотивирующий пример.

И ещё я хочу поделиться с читателем своими мыслями о старости. Скрытое величие рассказа Э. Хэмингуэя «Старик и Море» – в интуитивной корреляции простора моря и простора времени жизни Старика. Море превращается в лужи через испарения и осадки, и старость теряет свои степенность и достоинство через проявления дряхлости. Старичок-еврей, которого будут тут судить, тоже относится к некиим просторам, и то что гений Набокова дал ему удить рыбу в канале без воды – не случайно – у этого старика ведь никогда не было и не будет моря воды – только море горя, хотя есть мнение (см. напр. Britannica) что Колумб, который искал за океаном (конечно революционное) будущее – был евреем.

Конечно, в обычном физическом смысле старость уродлива. В частности, носы с возрастом не становятся красивее, даже если это и чудесный распускающийся цветок обычной еврейской шестёрки.

Но на лице старика может быть видна красота его артистического мышления. Это мышление – как бы серебряная плёнка на задней поверхности стекла старого дорогого зеркала из аристократического дома, и молодой красавице (у которой ещё нет никакой серебряной плёнки на самой задней её поверхности) может быть очень даже интересно увидеть КАК она отражается в этом зеркале, – то есть КАК она этого старого интеллектуала-артиста впечатляет. Ну нечто вроде:

Внимательный читатель заметит, что дело не только в молодой красавице. Например, то как я пишу тут о моей маме и моих детях – может правильно отражать то, как какой-то (любой) читатель думает о своей маме и своих детях.

Конечно, заменяя Цинцинната на старичка-еврея, мы в известной степени заменяем Лайку на зазнайку. Но, как говорят адвокаты, в этом нет ничего плохого кроме хорошего.

И подумал один Старый Друг – Да никакой особой роли этот старичок-еврей у Набокова не получил, но он спровоцирует Эмануила (который и сам такой), и никуда этот растяпа от пера не денется, и да узнаем мы что-нибудь интересное из Еврейской Мудрости!

И подумал Эмануил: – Ну не откажется же сам то он защитить свою любимую книгу от этого хулиганства! Уж не упустит он возможности восторженно высказаться о поэтичности Набокова, и критически по поводу моей Аристо-тельной романтики, которую многие разумные читатели (а на теле любого философа есть такие …) отругали бы, если бы не понимали, что моя бочка Диогенова подпрыгнет от ярости и покатится прямо на них!

И ещё – думал Эмануил – нужна бы мне помощница по печати, и защитница, – но не такая про которую в Одессе говорят: «Где брошка – там перёд», или та, у которой на груди, как у купца Калашникова, весит медный крест со святыми мощами из Киева, или та, которая ходит на медведя с веточкой-рогатиной, и своею вмятиной, – а та у которой на груди весит шестиконечный щит Давида в форме маленькой золотой звёздочки! И тогда вот я – в мои то 68, да с семью внуками – отомщу своей старухе, за всё-всё, тем что возьму и не влюблюсь в эту машинистку – даже если и найду её – и не сможет моя старая обрадоваться тому что у её психа – который по ночам бредит формулами – появились какие-то, хоть и очень отдалённые Признаки Жизни.