Валерий Поволяев - Зорге. Под знаком сакуры

Зорге всмотрелся в пейзаж, проносящийся за окнами вагона. Довольно живой, веселый, неестественный какой-то, с кудрявыми, словно бы игрушечными деревьями, ядовито-зелеными, залитыми солнцем лужайками, с невесомыми взболтками облаков, напоминающими мыльную пену… Как все-таки этот пейзаж не похож на российский! Хотя и деревья те же, и воздух, и земля, и зеленеющая трава, на которой пасутся мордастые буренки – все то же, но… Зорге почувствовал, как в горле у него неожиданно возник твердый комок, а на затылок словно бы кто-то положил горячую потную руку, стиснул пальцы…

Российская природа нравилась ему все больше, наверное, всему причина – время: чем дольше не видит он Россию, тем сильнее его тянет к ней. Лицо Зорге было бесстрастным, ничего не отражалось на нем, глаза были спокойны и сосредоточенны. Как вести себя, если его захочет видеть сам Геббельс?

Конечно, у всесильного министра полно и других дел, но всякое может быть. Хотя ежу понятно, как говорят русские, – к Геббельсу лучше не ходить, может быть, даже специально выждать, когда его не будет в Берлине: Геббельс – человек подвижной, как обезьяна, на одном месте не сидит… Скорее всего, так и надо поступить, это раз. А два…

Два – надо бы договориться еще с какой-нибудь газетой, стать и ее корреспондентом в Японии. Не обязательно штатным, можно внештатным.

В общем, как бы там ни было, придется на несколько дней задержаться в Берлине. Хотя этого очень не хотелось.

Берлин был мрачным. В Берлине жгли книги – сразу в нескольких местах, и сизый легкий дым скручивался в пахучие жгуты, щекотал ноздри, выдавливал из глаз слезы. Нацисты, не в силах добраться до авторов, живущих в других странах, уничтожали их творения.

Коричневых рубашек в Берлине стало, кажется, больше, чем наблюдалось в прошлый раз, – куда ни кинь взгляд, всюду эти рубашки, перетянутые ремнями портупей. На поясах болтаются дубинки. Пистолеты имелись только у старших штурмовиков – очень крепких задастых дядьков с литыми затылками. Вели себя штурмовики нагло, особенно дядьки.

На глазах у Зорге один такой дядек вырвал из рук седого интеллигента книгу, которую тот читал – дело происходило на автобусной остановке, – резким жестом подозвал к себе колченогую садовую машиненку, медленно двигавшуюся по обочине тротуара…

– Сюда, камрад! – проорал он горласто, будто попугай, и когда машиненка, тарахтя слабым мотоциклетным мотором, подъехала, швырнул книжку в кузов.

– Как вы… как вы смеете… – пролепетал испуганный интеллигент, взмахнул немощно рукой, но дядек обрезал его, накрыл интеллигенту лицо своей короткопалой широкой лапой.

– На будущее знай, чего можно читать, а чего нет. Понял?

– Это же Шекспир! Великий драматург!

– Еврей он кривозадый, а не великий драматург, – раздраженно воскликнул старшой. – Книги таких драматургов подлежат уничтожению. – Место им – в костре!

– Да вы… вы… – интеллигент задохнулся, голос его увял до писка, – да вы…

– Я! – штурмовик подтвердил, что он – это он, вновь припечатал физиономию интеллигента ладонью. – Хочешь пойти в костер вместе со своим Шекспиром? А, кривоголовый?

Интеллигент опустил руки: перспектива гореть на костре вместе с любимыми книгами его не устраивала.

Садовая машиненка поехала дальше, старшой, оправив на себе рубашку, сшитую из грубой коричневой ткани, презрительно покосился на интеллигента и также проследовал дальше.

Картина, типичная для Германии той поры… У Зорге она вызвала внутреннюю боль, схожую с ожогом. Он мог предположить что угодно, любой иной путь для Германии, но лишь не этот.

Сжигали книги не только англичанина Шекспира, но и великих немцев – своих же.

Один из таких костров – большой, сложенный из целой горы книг, поднявшейся на уровень памятника Вильгельму Первому, плотно вросшему широким задом в седло и продавившему спину коня, – заполыхал на знаменитой площади Оперы, собрал он не менее тысячи человек, словно бы им не хватило в Берлине тепла, и все они пришли сюда погреться. И лица у этих людей были такие порядочные, такие одухотворенные, с ясным светом надежности в глазах, что Зорге сделалось страшно. Он развернулся и медленными шагами побрел с площади Оперы прочь.

Через два дня Геббельс покинул Берлин – ему предстояло принять участие в правительственных переговорах с Италией и «коллегами», живущими там, если, конечно, можно было назвать так истеричных чернорубашечников дуче, наделенных коровьими мозгами, к ним рейхсминистр относился с легким презрением, – Зорге сообщили о визите Геббельса в Рим, и он засобирался в Министерство пропаганды.