Юлия Гнатюк - Руны Вещего Олега

– Куда он подевался, может, утоп? – озадаченно спросил один из воинов.

В это время показались трое всадников во главе с десятником, – они возвращались от избушки волхва, в которой производили сыск.

Воины рассказали ему про молодого колдуна, который вернулся, а потом, видно, от горя утопился.

– Ладно, скоро стемнеет, в Киев пора возвращаться, – озабоченно молвил десятник. – Про отрока сего никому ни слова. Нам велено было старого чародея кончить, про молодого разговора не было, а небыль, как говорится, на быль не повесишь. Добро ещё, Зигурд озаботился, чтоб тяжёлого больного привезти, при лечении таких колдуны на время силу свою теряют.

– Ага, коли он в немощи двоих добрых воев порешил, то что бы с нами сотворил, будь в силе своей колдовской, – с опаской в голосе молвил пожилой воин с киевским выговором.

– Всё, быстрее отсюда! Надо засветло из этого проклятого леса выйти. Вы трое, – десятник указал на тех, что шли по следу отрока, – заберёте Будилу и Иггельда, в Киев доставим, они по христианскому обряду схоронены должны быть.

– А волхва, может, тоже утопим? – предложил кто-то.

– Ещё возиться с ним, – фыркнул десятник. – И так звери сожрут. Только амулет колдовской с него снимите, Зигурду передадим.

Дубок сразу пронырнул, как делал каждое утро при омовении, к плотине и вынырнул в бывшей бобровой хатке. Сквозь сплетение сучьев и ветвей он наблюдал за убийцами, слушал их речи, пока они не покинули берег реки. Без единого всплеска переплыл отрок снова к мостку, взобрался на него, чутко ловя все привычные звуки родного леса. Сейчас он выкрутит порты и рубаху и пойдёт вслед за убийцами отца Хорыги. Они должны непременно поплатиться за то, что свершили. Как бы в раздумье он дважды вынул и вновь вставил в ножны свой нож, с которым почти никогда не расставался, – то гриб срезать, чтобы не повредить грибницу, то корень выкопать, то бересту добрую для туеска или для писания добыть, – много для чего в лесной жизни нож необходим. Но теперь для него есть задача, которую Дубок ещё никогда не совершал в своей жизни. Как лепше поступить? Навести на убийц оману и заставить их бродить до утра кругами по ночному лесу, подкрадываясь и убивая по одному? Он это сможет, и убить без единого звука, даже если нет оружия, он тоже, наверное, в состоянии, ведь одними и теми же волнами-трепетами можно излечить человека, а можно и убить. Потом вернуться и схоронить отца Хорыгу, или сжечь на великом кострище, как правильней?

– Отче, я сейчас пойду и покараю твоих убийц… – тихо прошептал отрок.

– Ни обо мне, и ни о себе ты думать не должен, а о книгах бесценных, о мудрости, волхвами многие века сберегаемой мыслить обязан, вот о чём! – вдруг будто в яви услышал он голос старого Хорыги. – Дороже наших жизней те знания, что заключены в древних книгах и свитках. Они суть – связующая нить тысячелетней мудрости волховской. Теперь только ты один о них ведаешь и можешь людям передать. А с убийцами Дивы лесные разберутся, их жалкие жизни не стоят и одного листка тех бесценных письмен…

Потворник замер: не услышит ли он ещё голоса наставника из Нави. Но всё было тихо, только ночные птицы подавали свои голоса или шуршали лесные обитатели в травах и кустах. И вдруг перед затуманенным взором привиделось, как утром из ближней веси приходит женщина с корзинкой и застаёт отца Хорыгу мёртвым. Забыв о корзинке с дарами, она с плачем бежит обратно, потом приходят люди, и с почестями сжигают тело старого волхва на большом кострище.

– Уразумел, отче, прости за необдуманное, – снова прошептал потворник и бесшумным шагом двинулся вдоль плотины. Пройдя её, в зарослях рогоза в сгустившейся темноте не сразу отыскал малую лодчонку. Загребая небольшим веслом, он поплыл по течению, чтобы избежать возможности новой встречи с княжескими воинами.

С самого пробуждения день был каким-то особенным. Гроза проснулся, как всегда, на рассвете, но шевелиться не хотелось, тело было ещё расслаблено и пребывало там, в ночных грёзах. Во сне он снова видел дом, родителей, братьев и сестёр. Они с Калинкой, как в детстве, играли в прятки, и младший смеялся заливисто и счастливо. Потом появилась Звенислава и почему-то, как мать, молча гладила его по голове. И от этого присутствия и прикосновения на душе было так хорошо, до дрожи, что на очах выступили слёзы, хотелось подольше растянуть эти мгновения до пробуждения в явь. Пастух поворочался на своём ложе из травы, выпростался из-под бараньих шкур и услышал первые голоса птиц, уже начавших приветствовать божественное светило, дарующее жизнь всем, – от мелкой, почти невидимой глазу букашки, до огромных дерев, как тот Священный Дуб, который срубил греческий философ Иллар.