Марианна Федорова - Игнач Крест

На десятый день под ударами тарана ворота монастыря наконец подались, и толпа чэригов ворвалась внутрь, кроша и поджигая все, что можно было поджечь и уничтожить. Биясь не на живот, а на смерть, монахи медленно отступали к Борисоглебской церкви, и небольшая их кучка смогла затвориться там, унося с собой и раненого Ферапонта.

В лихую годину пригодился его опыт воина, казалось забытый навсегда. Десять дней отбивал он атаки поганых, а когда они все же ворвались в монастырь, оставшиеся в живых заперлись в соборе и потом погибли в огне пожара вместе с хранившимся там зерном и утварью. Так погиб игумен Ферапонт - храбрый Федот.

Внимательно наблюдая за ходом боя, Субэдэй удовлетворенно взирал на клубы дыма и языки пламени, покрывавшие весь посад и часть окольного города. Теперь, когда монастырь пал и не сдерживает больше его войско, казалось, надо только засыпать рвы и разбить пороками ворота нижнего города, чтобы взять Торжок. Но ворота не поддаются… Полководец был убежден в неотвратимости своей победы, но эта задержка приводила его в ярость. Ветер доносил запахи гари, соленой крови, душный запах лошадиного и людского пота, трупного тления, и Субэдэй вдруг с тоской вспомнил ароматы своей родной степи: свежесть чебреца, холодок мяты, горечь полыни, терпкий - дэрусана, а также еле уловимый, но прекрасный запах эдельвейса, добытого для него в горах. Здесь он был одинок - единственные живые существа, которых он поневоле терпел в своем походном шатре, были два чутких и свирепых волкодава, которым он доверял больше, чем нукерам и ноянам.

Все было подчинено в его жизни и действиях одной цели - победе над врагом, будь то китаец или афганец, булгар или урус, половец или туркмен, все равно. Живя как простой воин, только одно отступление позволил себе баатур за долгую жизнь - он всюду возил с собой подушку, набитую сушеными цветами эдельвейса, которые предохраняют от головной боли. Он клал эту подушку поверх седла, находившегося в изголовье его жесткого ложа, и она помогала. Вот и сейчас, когда Субэдэй почувствовал, что голова болит все сильнее, как будто обручи стали сжимать ее, он спешился и вошел в свой огромный пустой шатер, взял подушку, поднес к лицу и стал вдыхать ее слабый, но такой целебный запах.

Новоторжский посадник Иван Дмитриевич дремал, сидя на лавке в своей просторной гридне*, и его седая борода, опаленная во время последнего боя, лежала поверх кольчуги.

Ему снилась тишина…

Снились освещенные ярким солнцем разрумянившиеся детские лица, среди которых и его дети и внуки. Они катились на санках со всех городских холмов и пригорков, с визгом вылетая на лед Тверцы, сталкивались друг с другом, опрокидывались в снег на полном ходу. Иногда их лица куда-то исчезали, и на снегу выступали пятна крови. Тогда посадник вздрагивал и громко стонал. Он чувствовал, как, предвидя судьбу этих детей, все существо его пронизывала острая боль, раздирающая сердце. Она стягивала скулы, сжимала виски. Из каких-то неведомых, сокровенных глубин его существа поднимался от этой боли бешеный гнев. Он сообщал мыслям Ивана Дмитриевича беспощадную, разящую ясность, помогал увидеть еще невидимое, решиться на еще неслыханное.

Детство и юность посадник провел в Новгороде, как и большинство сыновей боярских, перемежая учение с лихими забавами и военными походами.

Как-то так получалось, что из походов он всегда возвращался с победою, что люди у него зря не гибли, что обладал он не только храбростью, но умом и терпением. Настал наконец такой день, когда избрали его новгородцы своим посадником вместо несправедливо обиженного князем Всеволодом Твердислава Михалкова, который с горя тяжело заболел, а потом постригся в монахи.

Почти девять лет был Иван Дмитриевич новгородским посадником, если не считать перерыва меньше чем на один год, когда на его место выбрали кроткого Федора Михалкова - дядю нынешнего посадника Степана Твердиславича. За это время сменилось несколько князей, а когда в 1229 году новгородцы призвали на княжение Михаила Черниговского, то Иван Дмитриевич добился даже, чтобы князь целовал крест, обещая править «по всей воле новгородской» и освободить смердов на пять лет от дани. Тогда же был заложен великий мост через Волхов, повыше старого, а деньги на его строительство взяли у любимчиков Ярослава Всеволодовича.