Марианна Федорова - Игнач Крест

Дверь отворил им, низко кланяясь и произнося сладкие приветствия с характерным присвистом, боярский сын Федор, щеголевато одетый и причесанный на немецкий лад, в свите с укороченной спиной, чтобы лучше видны были расшитые верха зеленых сафьяновых сапог.

Князь поднялся навстречу. Но взгляд Александры был направлен не на него. Она смотрела в ужасе на бойкого молодого человека, старавшегося в низком поклоне скрыть свое лицо.

- Это он! Он! Я узнала его! - вскрикнула Александра. - Это его голос я слышала в шатре Бату! Предатель! - Она вырвалась от отца и Дарьи и шагнула вперед, но тут же зашаталась, взмахнула руками, как подстреленный жаворонок - крыльями, и упала бы на пол, если бы князь не успел подхватить ее.

- Взять его! - раздался поистине львиный рык посадника.

Несколько холопов, ожидавших у накрытого стола, бросились выполнять его приказ.

Федор забился в угол и завопил в страхе:

- Я не предатель! Меня князь Ярослав посылал! Великий князь!

Александр, не обращая внимания на завязавшуюся борьбу и злобные выкрики боярина, бережно понес и осторожно положил боярышню на покрытую пестрым домотканым ковром лавку. Дарья наклонилась и прижала ухо к ее груди, потом отпрянула, крестясь, вынула из привязанного к поясу кожаного чехольчика бронзовое зеркальце и приложила к губам Александры. Полированная поверхность зеркала осталась гладкой и чистой - боярышня была мертва.

Лицо князя исказилось, как от яркого невыносимого света, в глазах отразились сразу и гнев, и боль, и печаль, как у Иисуса, изображенного на иконе новгородским иконописцем. Дарья невольно отступила, а Степан Твердиславич поежился под этим взглядом, не в силах отвести глаз.

В это время дверь широко открылась и вбежали Михалка с Онфимкой, весело ударяя в бубны, за ними шли гусляры, дудочники и другие музыканты. Никто не остановил их, не сказал ничего о том страшном, что здесь произошло, и они еще долго продолжали бы играть и петь, если бы Михалка не догадался по лицу отца о непоправимой беде, обрушившейся на них, не увидел бездыханную сестру, лежащую на лавке, не услышал тихий шепот Дарьи.

- Преставилась боярышня, - говорила она, с трудом шевеля губами. - В одночасье. И исповедаться перед смертью не успела. Только душа ее все равно в рай попадет - не было на ней никакого греха…

Дарья Пантелеевна сложила руки Александры на груди и вставила в них горящую свечу.

- Вот и осиротели мы с тобой, Степан, - сказала она, опускаясь на колени перед иконостасом, и стала молиться за упокой души рабы божией Александры свет Степановны…

Степан Твердиславич горевал молча, без слез и воздыханий, без слов, загоняя горе вглубь, где оно невозбранно терзало душу. Видно, потому и пережил могучий посадник свою дочь только на пять лет. А пока не прошло и седьмицы, как Дарья Пантелеевна, неслышно, словно к тяжелобольному, войдя в горницу, сказала нерешительно:

- Тут к тебе, Твердиславич, немецкого двора староста господин Филипп Штаден пожаловал.

Посадник помолчал, словно прислушиваясь к чему-то, и, неожиданно усмехнувшись, тряхнул поседевшей головой, коротко бросил:

- Проси.

Филипп Штаден, видно еще загодя сбросивший шубу и шапку, вошел кланяясь, облаченный в щегольскую темно-синюю длинную котту, перепоясанную расшитым поясом, с тяжелой золотой нагрудной цепью, вошел со скорбным выражением лица и приоткрыл было рот, но Степан Твердиславич только отмахнулся и сказал строго:

- Дело говори.

Филипп Штаден с недоумением посмотрел на посадника, даже воздел руки, но смирился и произнес вкрадчиво:

- Господин посадник! Как мы догофорились, хлеб и иное обилие для фашего феликого города будут к фам доставлены. Однако цена, фы сами понимает, не малая. Фот только не знаю, как фы до наших карафанов продержаться будете.

- Не тужи, гость дорогой, - спокойно ответил Степан Твердиславич, - авось не пропадем. А насчет цены на хлеб еще потолкуем.

Тут он положил свою властную руку на плечо старосты, подвел его к окну и распахнул затянутую цветной слюдой раму.

Бесконечной вереницей тянулись к городу тяжело груженные скрипящие сани. Передние уже переехали по мосту через Волхов, и все новые и новые выныривали из морозной пыли. Громоздкий груз на санях был прикрыт рогожами и холстиной, аккуратно зашпилен, но и так ясно было, что везут.

- O mein Gott! - воскликнул Филипп Штаден, на этот раз с непритворным чувством воздевая руки кверху. - Das ist unmoglich!..