Сергей Стукало - Лиса. Личные хроники русской смуты

Были в их жизни и свои маленькие тайны, и специальные, совершенно особые слова. Странное и опасное слово «задидома» означало, что выбегать за пределы двора категорически запрещено. Впрочем, выбегать не особо и хотелось, ведь именно здесь, под росшим в центре двора раскидистым деревом был сосредоточен весь их мир и смысл их жизни.

Раскидистое дерево называлось «инжир» – второе странное и, похоже, очень обидное слово. Но, когда Валерка спросил мать, за что это дерево так обозвали, та только рассмеялась.

Впрочем, чему тут удивляться – взрослые часто смеются невпопад и без особой на то причины.

Красивую Валеркину подружку звали Галочкой.

Валерик и Галочка часами, сидя на корточках, наблюдали, как работают муравьи – без устали, без перерыва на обед и до самого захода солнца. Они приносили к муравейнику хлебные крошки и пытались помочь переносить этим непоседам их неподъёмные тяжести. Странные муравьи от помощи отказывались, тут же бросая «опороченную» посторонним вмешательством ношу и хватаясь за новую неподъемную крошку. Они прогибались под её неимоверной тяжестью, но упорно тащили свою ношу сами.

Как-то раз, когда ремонтировали крышу соседнего дома, взрослые ребята наделали смоляных факелов. Они воспользовались оставленным кровельщиками битумом и какими-то старыми, найденными в подвале тряпками. Один из факелов, уже зажжённый, вручили Валерке. Тот был горд неимоверно. Высоко подняв горящий факел в руке, он носился по двору, представляя себя каким-то мифическим героем, но вдруг остановился с разинутым ртом. Одетая в необыкновенно красивое платье к нему направлялась Галочка. Или его подружка сама по себе была такая умопомрачительно красивая, а платье тут было совершенно ни при чём? Как бы там ни было, оторопевший Валерка застыл и опустил руки, совершенно забыв, что в одной из них у него зажат горящий факел, а тот уткнулся в землю у его ног, оставив на ней несколько чадящих чёрным дымом липких смоляных капель. Когда девочка подбежала к Валерке, он убрал почти погасший факел за спину. Мало ли… Но его подружка вдруг резко отпрянула и закричала. Истошно и отчаянно. Никто не понял как, но её платье, а затем и волосы вспыхнули, словно были сделаны из пороха. Валерка тут же отбросил факел в сторону и начал сбивать с неё пламя. Прямо голыми руками.

То ли его усилия дали результат, то ли больше нечему было гореть, но вскоре пламя погасло.

Сбежались взволнованные взрослые, верещала, обсуждая произошедшее, малышня. Тут и там слышалось:

– Это Валерка, этот оболтус, её поджег! Валерка!

Папа Саша, вслед за остальными жильцами дома выскочивший на крыльцо, расстегнул ремень и в исступлении принялся хлестать сына по спине, по ногам, всюду, куда попадал. Пара ударов пришлась по голове.

Валерка вырывался и орал, безуспешно пытаясь оправдаться:

– Не виноват я! Не виноват! Пусти меня, сука фашистская, пусти! – после его слов ремень замелькал ещё быстрее, ещё безжалостнее.

Попытавшейся вступиться за сына Марии тоже досталось ремнём, и неслабо.

Двор наблюдал за происходящим молча. Не вмешиваясь.

– Ты мне не папа! Я всегда знал, ты – не папа! – заявил Валерка, вытерев невольные слёзы и отдышавшись. – Ненавижу! Когда вырасту – зарублю! Топором! – и рванулся прочь, увидав, как отец угрожающе шагнул, снова вытягивая из штанов заправленный было в них ремень.

Валерка бежал, не разбирая дороги, туда – в неизвестность за дворовыми воротами. Туда, где пряталось таинственное «задидома». Бежал, задыхаясь от подступающих слёз и обиды, но не плакал. Сдерживался.

Мимо медленно прогромыхал трамвай. Валерка ухватился за его железный приступок, запрыгнул на подножку и уселся на задней площадке. Прямо на металлической ступеньке.

Он ехал и думал, как ему теперь жить дальше.

К фашисту, называющему себя «отцом», возвращаться не хотелось, и он решил, что теперь будет жить один.

Было жалко маму и… обгоревшую соседскую девочку. Галочку…

Вспомнив о них, Валерка впервые всхлипнул и заплакал, нечаянно нарушив данную маме клятву никогда и никому не показывать своё горе. Правда, плакать он старался тихо, отвернувшись от нескольких случайных пассажиров. Чтобы не видели…

Трамвай ехал долго и, в конце концов, остановился на берегу моря. При виде открывшегося перед ним бескрайнего волнующегося пространства Валерка запаниковал и, не выдержав, всё же разрыдался, вместе со слезами выталкивая из себя боль и накопившуюся обиду. Но, не смотря на слёзы, боль и обида не уходили, плотно вцепившись, казалось бы, в самое его нутро. Только теперь Валерка почувствовал, как невыносимо болят обожженные руки, и саднит исхлёстанное ремнём тело.