Борис Деревенский - Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

– Подожди немного, – молвила Мария приглушённым голосом. – Скоро они раскаются в своих сомнениях на наш счёт. – Её глаза устремились куда-то вдаль, и в них зажёгся какой-то странный огонёк, – Да, раскаются… Gladius, gladius exacutus est et limatus, ut caedat victimas exacutus est, ut splendeat limatus est! [11] «Меч, меч наострён и вычещен; наострён для того, чтобы больше заколать, вычещен, чтобы сверкал как молния» ( лат .) – Иез 21:9–10.

– Это по-латыни? – спросила Роза. – Из Цицерона? Звучит как-то угрожающе…

– Это из Библии.

– Из Библии?! О чём же это?

– Мне трудно перевести.

– Какая ты интересная! Помнишь то, что читали в монастыре…

– Нет, этого там не читали.

Город Кан, департамент Кальвадос, 8 июля 5-го года Свободы, 2-го года Республики единой и неделимой.

Петион, Салль, Бюзо и Барбару по очереди выступали в прошлую пятницу на собрании посланцев восьми департаментов Нормандии и Бретани. Они призывали уничтожить якобинцев, сокрушить Гору, разогнать Конвент и потопить в крови Парижский муниципалитет. В результате этих подстрекательских речей было постановлено создать особый Совет, который займётся формированием федералистской армии числом в десять или пятнадцать тысяч человек, чтобы идти походом на Париж. Командующим этой армией избран генерал Вимпфен. Вчера, в воскресенье, на Гран-Куре состоялся смотр собранных к этому времени сил – около шестисот солдат. Хотя Барбару, Бюзо, Гюаде и Петион опять держали подстрекательские речи, под их знамёна вступило только семнадцать добровольцев вместо ожидаемых многих сотен.

Однако мятежники всё ещё не теряют надежды собрать многочисленное войско. Ожидается прибытие трёх батальонов из Бретани. Передовому отряду, находящемуся в Эврё, состоящему из драгунов Ла-Манша и стрелков Эра, общим числом в четыре сотни сабель, отдан приказ начать движение на Париж по дороге через Пасси, Брекур и Мант.

Настоящее письмо доставит вам добрая гражданка, являющаяся истинной республиканкой.

Спасение и братство!

P.S. Представителей [народа], заключённых в Испанской гостинице, перевели в донжон городского замка и усилили охрану. Нет никакой возможности связаться с ними.

Пятый год Свободы… Ослепительное солнце сияло над Каном, щедро заливая светом его небольшие улицы, узкие переулки и крохотные дворики. Прошедший военный парад понемногу перерастал в общегородское празднество и народное гулянье. Были открыты все кабачки и закусочные, отовсюду неслись смех и веселье. Мужчины и женщины, взявшись за руки, отплясывали карманьолу. Давно уже Кан не испытывал такого приподнятого настроения. Сказать по правде, город привёл себя в более или менее благопристойный вид только с появлением парижских гостей. Шестнадцать членов Национального Конвента, хотя и беглых, – в заштатном городке это было совершенно небывалым событием (впору открывать маленький Конвент) – заставили канцев позабыть о своих внутренних склоках и почувствовать себя ответственными за судьбу всей страны. До приезда депутатов тут творилось бог весть что. Если рассказывать всё по порядку, получится история не менее бурная и не менее драматичная, чем громкие события в Париже.

Поначалу разбуянилась деревенская округа. Хотя нападения на помещичьи амбары и усадьбы происходили и раньше, но делали это не столько крестьяне, сколько бродячие шайки, внезапно выскакивающие из леса и скрывающиеся в нём вместе с награбленным добром. Теперь же к ним всё чаще стали присоединяться местные жители, деревенская голытьба, всякие оборванцы, гуё [12] Гуё ( gueux ) – букв. «босяк (-и)», в годы Революции собирательный термин, обозначающий, с одной стороны, нищих, бродяг, людей низкого сословия, а с другой стороны – негодяев, смутьянов, бунтовщиков. . Помещики яростно защищали своё имущество, и тогда их стали резать, а усадьбы жечь, – сперва как бы случайно, в пылу возмущения, а затем всё более целенаправленно и ожесточённо. Помещики бросали имения и вместе с семьями спасались в городах. За год с небольшим в Кан переселилось от трёхсот до четырёхсот дворянских семей, либо купивших жильё, либо разместившихся у своих родственников.

Впрочем, в городе тоже становилось неспокойно. В питейных заведениях собирались местные санкюлоты (в Нормандии их называли каработами ), зрело недовольство, раздавались угрозы, и можно было не сомневаться, что рано или поздно бунтари перейдут от слов к делу. Расправы начались уже летом 89-го года. Хлеботорговец Пажоль был обвинён в том, что скупал повсюду хлеб и уничтожал его, чтобы обречь людей на голод. Сбежавшаяся голытьба взломала замки и обшарила амбары Пажоля в поисках горелого зерна, а его самого потащила на суд в муниципалитет. Два бравых каработа тянули верёвку, привязанную к шее перепуганного торговца, а бегущая справа и слева толпа награждала вредителя тумаками.