Леонид Шувалов - Суд праведный

Маркел Ипатьевич пригладил ладонью бороду, подошел к парадному крыльцу с полукруглым навесом, покоящимся на массивных четырехгранных металлических прутах, скрученных в тугую спираль. Он потопал ногами, сбивая с сапог снег, и сбросил с плеча увесистый мешок, в котором глухо, как поленья дров, бились друг о друга жирные мороженые обские стерляди. Сняв шапку, Маркел Ипатьевич вытер ею взмокший от натуги лоб, отдышался и только тогда двумя приплюснутыми, плохо гнущимися пальцами деликатно подергал свисающий из просверленного в косяке отверстия шелковый плетеный шнур с костяным желтоватым шариком на конце. За дверью раздался мелодичный звон колокольца, послышались грузные шаги, дверь распахнулась.

Выставив перед собой большой керосиновый фонарь, на Маркела Ипатьевича уставился сам хозяин дома – грузный пристав, мундир которого давно уже потерял талию. Вторично сдернув с седой головы шапку, Зыков торопливо, но почтительно поклонился:

– С праздничком, Платон Архипыч! Извиняйте, ежели кады чем не потрафил…

– Спасибо, любезный, – разглядев и узнав в посетителе одного из самых богатых сельчан, когда-то хорошо нажившегося на извозе, а позже, после открытия Сибирской железной дороги, переключившегося на маслоделие и торговлю, достаточно уважительно отозвался пристав. – И ты меня прости, если когда резким словом обидел…

Прикидываясь простачком, Зыков конфузливо осклабился:

– Тут баба моя подарочек сгоношила, не побрезговайте…

– Чего же ты в дверях стоишь? – укорил Платон Архипович таким тоном, будто давным-давно зазывал Зыкова в гости, а тот вот все не шел и не шел. – Проходи, любезный, проходи… Мешок свой… э-э-э… в коридоре оставь…

В прихожей Зыков проворно скинул новенький овчинный полушубок, рукавицей еще раз обмахнул начищенные сапоги и, продолжая прикидываться, совсем было примерился бросить его в угол, но пристав все так же укоризненно протянул:

– Маркел Ипатьевич…

Зыков поспешно кивнул. Пристроил полушубок и шапку на монументальную, красного дерева, вешалку, степенно одернул пиджак, проверил, на все ли пуговицы застегнута праздничная рубаха, глянул в зеркало и, пригладив ладонями густые, уложенные на прямой пробор волосы, обильно смазанные коровьим маслом, шагнул в комнату, откуда доносились приглушенные голоса и неторопливые переборы гитары.

За большим круглым столом, уставленным закусками и бутылками, подперев тонкой бледной рукой изможденное лицо с тяжелыми мешками под глазами, сидел учитель сельской школы Симантовский. Когда-то, обучаясь в Москве на юридическом факультете, он с юношеским максимализмом нырнул в идеи народничества, бросил учебу, пытался стяжать себе некие лавры на ниве просвещения инородцев на самых окраинах Российской империи, но судьба единомышленников, подвергнувшихся арестам, слухи об их тяжелой доле да и сами сибирские нравы и суровые морозы быстро остудили пыл Симантовского, постепенно переместив бывшего вольнодумца подальше от этих самых окраин, поближе к местам достаточно обжитым и обитаемым. Вот уже седьмой год Симантовский учил уму-разуму местных крестьянских ребятишек, а вечера посвящал горькой.

Не обращая внимания на робко остановившегося в дверях Зыкова, он продолжил, по всей видимости, давний, может и нескончаемый, спор с вольготно откинувшимся на обитую палевым шелком спинку диванчика чернявым молодым священником.

– Вот вы, отец Фока, изволили заметить, что, дескать, тунгусы и остяки тоже народ крещеный, но смею вас уверить, христиане они весьма номинальные. Как были дикарями темными, так и остались. Зачем только наш исследователь Миклухо из России в Южное полушарие мотался? Проще высадиться в Енисейской губернии: куда ни пойди, везде дикари, только температура воздуха холоднее.

Священник, обмахнув рукой безупречно чистую рясу, поправил висящий на груди золотой крест, задумчиво обхватил гриф гитары, украшенный розовым бантом, лениво пробежал пальцами по струнам:

– Не могу согласиться с вами, господин учитель, христианство не может не сказываться на нравах…

– Да плевать они хотели на ваше христианство и на ваши нравы, – подцепив вилкой тонко нарезанный кусочек осетрового балыка, равнодушно, но и чуть поддразнивающе, возразил Симантовский. – Вот вы у нас теоретик, а я среди тунгусов жил… Лю-до-еды они. Понимаете, лю-до-еды! Когда им жрать нечего, они друг друга едят. Один тунгус свою бабу слопал. Понимаете, сло-пал!