Роман Шмараков - Книга скворцов

– Если бы, – сказал госпиталий, – такого убеждения держался фаэнтинский цирюльник, покойный император не услышал бы поучительной истории о Юлии Цезаре и старом рыбаке, а я не имел бы случая предложить ее вашему вниманию.

– Что это за история? – спросил Фортунат.

– Я надеюсь, – сказал келарь, – ты не заставишь нас высидеть целую рыбалку.

– Как вы слышали, – начал госпиталий, – покойный император так долго осаждал Фаэнцу, что успел сносить уже двух цирюльников. Одного он удалил, потому что его бритва была удачливей, чем императорский меч, другого – потому что его бритва рассекала то, что сечь не дозволено. Император велел найти третьего, и ему сыскали; и вот он сел бриться, будучи в добром расположении духа, ибо надеялся в скором времени завершить осаду и получить город. «Недолго нам быть знакомыми, – говорит император: – скоро я кончу свои дела и уйду, а ты вернешься восвояси». «Вы, должно быть, взяли в расчет ломбардцев и папу, что они могут сделать, а чего нет, – говорит цирюльник, – а также то, как долго фаэнтинцы сидят у себя и сколько осталось у них еды, и каковы сейчас их желания и много ли осталось от их мужества, а еще то, как обстоит дело с вашими войсками, готовы ли они продолжать осаду или норовят поскорее сбыть ее с рук». «Все это, и еще кое-что, – отвечает император, – и полагаю, что мы довершим эту осаду наилучшим образом». «Если позволите, – говорит цирюльник, – я расскажу вам одну историю, приключившуюся в древние времена; она не дольше одной щеки и, ручаюсь, весьма занимательна». «Отчего нет», – говорит император. Цирюльник начинает: «Когда Юлий Цезарь стоял у Рубикона, собираясь поутру начать переправу, он гулял по берегу, обдумывая свое положение, и под одной ивой нашел старого рыбака с удочкой и собакой. Он остановился поглядеть, а рыбаки, как известно, этого не любят. „Отчего бы тебе, добрый человек, не пойти своей дорогой, – говорит ему старик не то чтобы приветливо, – или у тебя своих дел нет?“ „Да вроде бы все уладил, – отвечает Цезарь, – так что погляжу на твою ловлю, если позволишь“. „Ну что же, гляди, коли так, – отзывается тот, – может, и увидишь что занятное“. Он берет кусок мяса и кидает собаке; она съела и побрела, натыкаясь на деревья. „Слыхал я об этом от людей, но видеть доныне не приводилось, – говорит Цезарь: – есть такая трава, что если натереть ею мясо и дать ее собаке или любой другой твари, что рождается на свет слепой, она теряет зрение, но ненадолго; надеюсь, ты знаешь, что делаешь“. „Это верно, ничего ей не сделается, разве что сослепу влезет в осиное гнездо, – говорит старик, – а вот погляди-ка на это“. Тут он скатал меж пальцев шарик из муки, не больше фасоли, и бросил в воду, а рыбы ну толкать его носами. Не успела одна проглотить его, как взлетела и принялась играть поверх струй, словно ей это забавно, а рыбак нагнулся над водой и подогнал ее прутом к берегу. „Да это же трава буглосса, – восклицает Цезарь: – если растереть ее, подсыпать к муке и бросить рыбам, любая, едва отведает, всплывет на поверхность и больше уж не сможет нырнуть; я читал об этом у Плиния“. „Твоя правда“, – отзывается старик. Он ухватывает рыбу, что пляшет у самого берега, и швыряет обратно в реку, а среди стремнины подымается рука в бархатном рукаве, ловит летящую рыбу и уволакивает под воду. „Что за дьявол, – восклицает Цезарь, – чья это рука там в воде?“ „Вот видишь, – говорит старик, а сам вытягивает удочку и начинает сматывать, – ты думаешь, что все принял в расчет, потому что одни вещи слышал от людей, а о других прочел в книгах, а между тем в сажени от тебя творятся дела, о которых ты понятия не имеешь“. С этими словами он подымается и идет прочь, а Цезарь глядит на воду, не зная, ждать оттуда еще чего-то или нет».

– И что сказал император? – спросил Фортунат.

– Ничего, – отвечал госпиталий, – потому что в этот миг к нему прибежали с вестью, что фаэнтинцы сделали вылазку среди бела дня и подожгли одну из осадных машин, и император вскочил и весь в мыле побежал туда, чтобы увидеть, что происходит.

– Думаю, он, когда вернулся, отставил и этого, – сказал келарь, – и напрасно.

– Никто не любит людей, делающих добро без спроса, – сказал госпиталий, – а Италия так полна дарованьями, что император может найти себе нового цирюльника каждый день, хотя бы он осаждал Трою.

– А все-таки – чья там была рука? – спросил Фортунат.

– Этого никто не знает, – объяснил госпиталий.

– Может быть, – сказал келарь, – никто, кроме императора, и не увидел бы эту руку, ибо это зрелище было назначено ему одному. Бывает, что Бог проводит меж людьми такую грань, что одни мучатся там, где другие утешаются. Когда был истязаем святой Лаврентий, христиане видели его лицо сияющим, подобно Моисееву, и слышали благоухание нектара, язычники же видели густой дым и чуяли горящую кожу; были случаи, когда там, где одни видели вокруг себя высокие стены, а под ногами – раскаленные угли, другие стояли среди широкого поля, ничем не тревожимые; и мы знаем, что Бог, огонь предвечный, одним сияньем утешает праведных и поядает грешных. У святой Анастасии было три служанки-сестры, одна другой прекрасней, а как они были христианки и приказаний префекта не слушались, он велел запереть их в клети, где хранилась кухонная утварь. Когда же они просидели там несколько дней, префект, решив, что теперь их устрашил и усмирил, оказал честь дому Анастасии своим посещением, на деле же приведенный туда пылкой любовью к трем девицам. Но едва он вошел и стал на пороге, таким ему заволокло глаза помрачением, что принялся хватать котлы, корчаги, кашники и противни, думая, что обнимает и целует девушек, и не было такой сковороды, которая не потерпела бы от его пылкости. Вся посуда, бывшая в клети, залоснилась невиданной чистотой, а префект, насытившись обществом мисок, вышел из дому с гордой осанкой, весь почернелый от сажи, в одеждах изодранных и опаленных. Слуги, ждавшие его у дверей, видя его, щеголяющего такой славой, уверовали, что он превратился в беса, и, накинувшись разом, попотчевали его плетьми и пустились наутек, бросив его одного. Он направился к императору, чтобы пожаловаться на свои обиды, но по пути одни били его палками, другие закидывали грязью, думая, что это восстало древнее безумие и идет во дворец; сам же он, видя себя облеченного в белую ризу, как подобает его сану, дивился и гневился, отчего все ему смеются и позорят. А Тотила, король готов, проходя мимо Модены, не заметил ее, хотя она была вся на виду, и потому не разорил ее стен и не истребил жителей. Таковы Божьи чудеса.