Иван Полуянов - Седьмой патрон

Меня передернуло. Уволь, пожалуйста: на улице увижу, на другую сторону перебегу!

Макар, эх, Макар, на которого все шишки валятся, что ты натворил, убить мало!

Угробил карбас, этот убыток не высчитать, не измерить. У большой воды живем, и у кого нет лодок, те все равно что без ног. Дрова брали мы с воды, перенимая плывущие по реке бревна. Прорва дров уходит, ведь мама-то прачка. Козу хотели завести, так косить сено опять же пришлось бы ездить на карбасе. А дичь? А рыба? Круглый год рыба на столе, а сколько я корзин с камбалой, щуками, лещами на Поморский рынок перетаскал — и все карбас, карбас!

Не ел, не спал, забравшись на чердак. Поднял за собой лестницу — и мама звала, и старшая сестра Агния — не отзывался. Паслись, вызванивая колокольцами, козы на выгоне, горланил соседский петух. Бежать… Одно остается — бежать от стыда подальше!

Ничтожество я, больше ничего. Пустое место.

Лестницу я не спускал: выпрыгнул — и все.

Ноги отбил. А, чем хуже, тем лучше! Поплелся, прихрамывая. Знакомая дорожка — к улице Пермской, к мосту в Соломбалу через Кузнечиху-реку. Очень знакомая дорожка, будь она проклята!

Напротив каменной громады флотского полуэкипажа постоял. Не шли ноги, заплетались.

Лавка Файзулина заперта. Кондитерская Швебки на замке. Ржавчиной покрылся засов магазина канцпринадлежностей, где в былые времена под стеклом выставлялись марки Судана и Борнео.

Вон — кино «Вулкан».

Пятьдесят серий «Красного домино», марки Борнео, пирожки от Швебки — где вы?

Брел я, ноги волочил…

Особняк Зосимы Савватьевича окружен зеленью: сирень, акации. На задах — большой огород с парником, развалины старых хозяйственных построек, где я, помню, еще маленьким играл в прятки. Слева кусты, покосившийся шест со скворечней.

Низ дома каменный, сводчатые окна почти вровень с землей. На меня дохнуло сухим деревом, кухонными запахами. Никого не встретив, скользнул я к лестнице на второй этаж, взлетел по ступеням и постучался.

Крестный, в стеганом халате и шлепанцах на босу ногу, сутулился за конторкой.

— Бухгалтерия? Проходи, легок на помине.

Раньше полагалось целовать ему руку и шаркать ножкой. Крестный, коль я реальное училище кончу, прочит меня в бухгалтеры, а под хмельком — вольно ему шутить — в свои наследники и управляющие.

Голова старика была обмотана мокрым полотенцем, борода смята, веки красные: с бакалейщиком Файзулиным, небось, ночь напролет дулся в карты. Встретившись с моим взглядом, крестный сокрушенно развел руками:

— Татарское иго, нет на него Дмитрия Донского! Да ступай ты сюда, — нетерпеливо позвал он к конторке. — Считай, чего тебе скажу.

Я занял место у конторки, придвинул счеты. Окна зашторены, горит оплывшая свеча. Душнр и сумрачно. Тяжелая дубовая мебель кажется каменной, тесно в комнате, точно в склепе.

— Клади! — расходясь, старик перечислял цифру за цифрой.

Костяшки привычно пощелкивали. Убытки у крестного то, что большевиками реквизировано: паи в фирмах и пароходствах, пара рысаков, дом на Поморской, счета в банке…

— Итог? — скомандовал Зосима Савватьевич. Поморщился, держась за голову. — Виски ломит, а опохмелиться не дают. Ровно не я в доме хозяин. Что там у тебя? Подбил?

— Четыреста пятьдесят девять тысяч, крестный.

— Перебери народишко, сволоту, коя из моих рук кормилась.

Снова старик на память называл цифры, я 'еле успевал гонять костяшки.

— Приплюсуй женок, ребятишек. У кого и родители-перестарки, не работают, зато жрать подай. Кругло взять, тысчонки три с гаком наберется, верно? Клади три с половиной! — Крестный, приосанившись, огладил бороду. — Людишек-то… Тыщи! Мы, стало быть, жили и другим жить давали — опора, становой хребет державы. Ты, Сережка, земляка-сольвычегодца Строганова вспомни — царя деньжатами ссужал. Кузьма Минин Русь спас. А про Третьякова слыхал? В Москве картинную галерею завел. Алексеев, он же Станиславский, целый театр основал. Мамонтов, строитель Вологодской железной дороги, — искусствам первый покровитель. Мы… все, мы — купцы, промышленники! Я тож не отставал, тебя за уши из навоза в люди волоку — получай образование. И тебя, и…

Сорвав с головы полотенце, он гаркнул, раздувая жилы на шее:

— Виринея, давай сюда, жених прийти изволили!

Я помертвел. Сейчас неслышно возникнет на пороге забитое серенькое существо — потупленные глазки, ручки, смиренно спрятанные под передником. Хохоча зычно, крестный станет выспрашивать, готово ли у невесты приданое…