Иван Полуянов - Седьмой патрон

Сеть поставлена на хорошей глубине, в траву возле устья протоки.

Поплавки утоплены. Кажись, есть…

Во рту пересыхало, бледнел я и дрожал, взявшись за бечеву, мягко подтягивая сеть к борту карбаса.

В зеленовато-коричневой глубине блеснуло, грузно колыхнулось и спалило мои глаза золотое сверканье. Сеть заходила ходуном, вырываясь из рук упругими живыми толчками.

Я не на карбасе дряхлом, — подо мною палуба «Испаньолы», окутанная пороховым дымом. «Да сбудутся мечты Сереги Едемского!» — едва унимаю я рвущийся из глотки крик и бросаю скользких рыбин в корзину, как швырял бы слитки золота в сундук.

Прибоем и волнами бревно прикачало в залив. Громадная, в коре, как в броне, сосна, где ты стояла — на Ваге, на Сухове? Стояла, бор-беломышник украшала…

— На абордаж! — шепчу я. — Вперед, джентльмены!

Увесистый якорек-«кошка», на лету размотав трос, впивается в мокрую древесину.

— Сережа, схожу погуляю? — просилась Нюшка.

Я рывками укладывал сеть. Был не в духе. Удача, во всем удача, ну, а проку? Катя в щеку чмокнула, — очень нужны мне ее поцелуи! Нюшка сперва восторгалась, скакала и вопила — смотреть приятно. Потом залезла в щучью пасть ручонкой — зубы потрогать, укололась, и ее же пришлось утешать.

Нет, был в том резон, что женщин не брала на пиратские корабли!

Избаловал я домашних, рыба на столе не выводится, вот что. Небось, посидели бы, как другие, на одном пайке, так и слюнявому ершу были рады, не то что корзине лещей.

— Поторопимся, братик, — говорила Катя, собирая посуду. — Парит, облака с красным отливом, и чайки садятся на воду. Не навалилась бы гроза, а нам верст пять грести.

— Сам знаю, — отмахнулся я. Не выношу, когда под руку указывают.

Понимаю, почему Катя заспешила. Свидание у нее вечером с Димой Красильниковым. Архангельские девчонки, они на одну колодку; только и свету, что моряки — штаны-клеш, бескозырки с якорями. Впрочем, Дима парень дельный. Ничего, что в комитете, не из задавак и горлопанов, каких развелось, хоть пруд пруди. Вежливый, обходительный. Я с ним лажу: парень он — что надо.

Не успели мы сложить в карбас пожитки, прибежала Нюшка: глаза круглые, косички трясутся. Выпалила, запыхавшись:

— Серега, Катя, в кустах-то… Консервы, хлеб прямо ковригами! Ага, костер жгут! Шестеро парней или мужчин, наверное.

Хм, кому, интересно, в Архангельске на паек хлеб отваливают ковригами? Надо глянуть.

Катя встревожилась:

— Отчалим, Сережа? Погода, смотри, меняется…

Я не проронил ни звука, — знай, мол, женщина, свое место, — и она пошла с нами, трусиха.

Нюшка скакала впереди. И остановилась, прижимаясь ко мне. Я ее погладил по голове, успокаивая.

Вправду, за кустами костер на прогалине. Головни чуть тлеют, Люди… Прячутся?.. Стало не по себе. Уголок глухой, а люди — черт их знает, кто такие!

Долговязый, узкоплечий парень, стоявший к нам спиной, обернулся.

— А, соседи… Ну, чего надо, пики-козыри?

Он двинулся нам навстречу, держа руки в карманах, выставляя острые локти. Походка развинченная, кучерявые белесые волосья густы, словно овчина, и свисает на узкий лоб путаным чубом.

— Ежели мы бакарицкие, грузчики, то и гульнуть нельзя? По восемнадцать часов в сутки ломим с самого начала навигации… Мало? Начальство вот ценит, спиртишнику по банке на брата оставило… Что-о? — ощерился он, показывая мелкие зубы. — Что? Кому мешаем, пики-козыри? Выпили по маленькой. Все путем, все ладом. Пьяных нет.

Катя дергала сзади за рубаху: идем, Серега. Нюшка жалась, сунув в рот палец, прячась за меня.

Я медлил. Темнит кучерявый! Дурней себя ищет! Грузчики с Бакарицы! Портовики! Так какого же дьявола на Хабарку забрались? Ближе места не нашлось?

В кустах, в тени, валяются вповалку… Упились, черти!

— Гуляли? — спросил я парня. Нарочно тихо.

— Угу… — Он швыркнул носом. Все еще прикидывается, но глаза бегают.

— Плясали?

Парень смешался, выдернул руки из карманов.

— А чего? И плясали!

— Топали?

— Топали! — буркнул он. Лоб его наморщился, мутные глазки запомаргивали.

— Оно и видно: топали, — произнес я громче и со значением. — Сто верст пешком, не меньше! Так уплясались — пятки из лаптей наружу.

У всех, кто валялся в кустах, обувь пыльная, разбитая. На одном и точно — лапти с грязными онучами.

— А… а… — парень заикался: здорово я его уел.

Вот теперь можно спокойно уйти. А то… Темнит, дурней себя нашел!