Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна

— Но колдовством там и не пахнет, — ещё раз уверил я настоятеля монастыря.

— Сам видел…

— Отче, а врач от Фотия сделал что-нибудь доброе для Константина? — спросил я Мефодия спустя некоторое время.

— А-а-а, — махнул он рукой. — Отослал я его назад, и армянина тоже, толку от них никакого…

— Верно, им бы только кровь пускать…

К теме о врачевании философа мы больше не возвращались.

Наконец-то, оставшись один, без откровенно-недоброжелательно исподлобья глядевших на него врачей, Доброслав вздохнул с облегчением.

— Ну, брат Константин, буду, не хоронясь, лечить тебя. А ты уж слушайся меня во всём, — заявил он напрямик философу. — Священной травой вербеной я изгнал одну хворь, теперь буду выгонять другую…

Клуд сходил к келарю, попросил у него ковригу белого хлеба и баклагу виноградного вина.

— А не много ли?… Что-то я не замечал, чтобы ты пьянствовал… — с елейной улыбкой сказал русу монастырский ключник, не по годам разжиревший.

— Нужно для дела… — ответил со злостью Клуд, а про себя промолвил: «Боров… Пройдоха!»

Убедившись, с какой неохотой келарь расставался с хлебом и вином, Клуд снова пошёл к Константину:

— Отче, скажи, чтоб быка завалить.

— Быка?! — удивился философ.

— Да. Нам бычий пузырь понадобится.

— Хорошо… Наум! — позвал своего любимого ученика. — Сходи с Доброславом к келарю и от моего имени скажи, чтоб зарезали быка…

Худой и высокий, как учитель, Наум был слегка крючконос, с умными, карими глазами. Он по- свойски хлопнул по плечу Клуда, будто знал его всю жизнь, и просто произнёс:

— Пошли. Уговорим келаря, не то… — и показал кулак.

Конечно, кулак его нельзя и близко сравнить с кулачищем язычника, но Доброславу жест монаха очень пришёлся по душе, рассмеялся…

А к вечеру, когда принесли бычий пузырь, Клуд отправился в лес и стал отыскивать бузинное дерево. Нашёл недалеко от монастыря, сделал на стволе отметину, запомнил дорогу, воротился назад.

Целую ночь и ещё день, не смыкая глаз, он размачивал белый хлеб в виноградном вине и сушил на огне бычий пузырь. Подгадал ко времени, когда на небе народился молодой месяц.

— Вот и славно! — довольно потирал руки язычник.

А по истечении суток, рано поутру, в одной нательной полотняной рубахе вышел он за монастырские ворота, поклонился только что вышедшему из-за земной тверди Ярилу, а поклонившись, стал сказывать первый наговор:

— На море, на Океане, среди моря Белого стоит медный столб, от земли до неба, от востока до запада; а в том медном столбе закладена медная медяница от болезней и хворостей. Посылаю я раба Константина к тому медному столбу, что на море, на Океане, и заповедаю ему своим словом заповедным закласть его болезнь в этот медный столб. А был бы с того заповедания Константин цел и невредим, и от болезни избавлен по всё время, по всю жизнь.

Потом Клуд взял кружку месива из вина и хлеба и с бычьим пузырём отправился в келью к Константину, который несмотря на немощь что-то чертил.

— Э-э-э, брат, — сказал Доброслав. — Так не годится… С этого дня всякий труд надо оставить.

— Да не могу! — взмолился философ.

— Надо, отче! — настоял язычник. — Иначе лечение прахом пойдёт… Ты же сказал, что будешь во всём меня слушаться.

— Ну, хорошо… Только опять позову Наума, — и когда его ученик появился, начал с ним шептаться, показывая глазами на листы.

— Всё сделаем так, как велишь, — заверил Наум Константина, собрал листы и удалился.

— Вот тебе пузырь, отойди в угол, отче, и помочись в него. Не стесняйся. А потом, что намешано в кружке, употребишь вовнутрь… Так будешь делать в течение девяти дней. Утром и вечером. Лежать и никуда не выходить…

Забрал пузырь с мочой, пустую кружку, затем в небольшом сараюшке развёл костерок, а когда тот разгорелся, подбросил в него сырой травы. Как только едкий дым заполнил помещение, затушил костерок и повесил бычий пузырь на притолоку.

Вечером Клуд проделал то же самое, только предварительно наговорил, обращаясь к месяцу:

— Месяц ты, месяц! Сойди ты, месяц, сними болезнь с Константина; его болезнь не мала, не тяжка, а твоя сила могуча. Возьми болезнь, унеси её под облака и сокрой…

Прошло девять дней. И — о, чудо! Не то от месива, не то от наговоров, но Константину стало намного лучше: лихорадочный румянец, покрывавший его щеки, пропал, начала выделяться мокрота при кашле, и уже не забивало одышливостью грудь.

— Вот и славно! — приговаривал Доброслав. — А теперь, Константин, я поведу тебя к бузинному дереву…