Юрий Колонтаевский - Люди как реки

– Сказывали верно. – Белов поморщился – предстояла торговля. Но смирил раздражение и принялся объяснять: – Алексей Яковлевич, тысяча восемьдесят часов это полторы ставки, а учитывая ваш максимальный почасовой тариф, получится совсем неплохо. Не забывайте также, что такая занятость далеко не для всякого. Только для ветеранов… И конечно же, отличников боевой и политической подготовки.

– Это ты так шутишь? – спросил Кобяков погасшим голосом, сделав вид, что силы его на исходе. – Никак не избавишься от армейских привычек? Не забывайся, здесь тебе не армия – ать, два…

– Что вам известно об армии, Алексей Яковлевич, чтобы судить?

– Мне об армии известно все, – подобравшись, безапелляционно заявил Кобяков. – Ничего мудреного в армии нет. Сплошная дедовщина.

– Все – то вы знаете. – Белов помолчал, остывая, – не хотелось с утра ввязываться в надоевшую полемику. – Грозный облик товарища Клепикова еще не выветрился из вашей памяти? Так вот. На последней ежегодной операции принуждения замов к повиновению этот самый товарищ Клепиков трижды повторил, что будет собственноручно наказывать за каждый лишний сверх нормы час нагрузки. Я не враг себе, Алексей Яковлевич, как вы понимаете. Мне не с руки получать зуботычины от высокого руководства.

– Это все ладно, – оживился Кобяков. – Грозные байки оставь для салаг, парь им мозги, сколько душе угодно. Мне мои законные тысячу двести часов отдай и не греши. Понял, нет?

– Не жирно будет? Помнится, вы весной ворчали: сил не осталось год довершить, дотянуть до отпуска.

– А вот это уже не твоя забота, – сердито выговорил Кобяков, разделяя слова, отчего приобрели они вызывающе твердый смысл.

– Я еще не прикидывал нагрузку, – сказал Белов, надеясь, что Кобяков отстанет, да не тут-то было.

– Постараюсь сегодня же попасть к директору, – пообещал он с угрозой. – Пусть нас рассудит Григорьев. Скажу прямо: твое решение ущемить права ветеранов мне активно не нравится. Буду протестовать. Он ожидается? – спросил Кобяков будничным голосом. – Хотя да, он же болен. Совсем сдал старикан, не тянет. Пора бы ему того… на пенсион. Интересно, не видится ли преемник на горизонте?

Этот вопрос Кобяков задал вроде бы самому себе, такая уж у него манера, спрашивает себя, а ответа ждет от другого.

– Меня на подобные обсуждения не зовут, – сказал Белов. – Да какая вам, собственно, разница?

– Не скажи, – оживился Кобяков, – разница есть – огромная! Если, к примеру, будет человек со стороны, – проблема одна, если же кто-то свой, – совсем другая. Я, например, уверен, что будет Разов. Помяни мое слово.

Было видно, что Кобяков не верит, будто Белов не в курсе. Он явно призывал к откровенности, а Белову говорить с Кобяковым на эту тему не хотелось, как не хотелось говорить с ним на любую другую тему. За долгие годы общей жизни – сначала Белов был в подчинении, Кобяков – замдиректора, Белов – мастером производственного обучения. Потом, когда Белов, наконец, доканал свой институт, недолго были они на равных – преподавателями, теперь же, когда Белов выбился в начальники и вроде бы возвысился над Кобяковым – сложились меж ними отношения, далекие от приязненных. Они раз и навсегда составили мнение друг о друге, и менять его впредь не собирались. Но и носиться со своим мнением, тем более обсуждать его принародно – не жаждали.

С тех давних призабытых времен в Кобякове возникло и закрепилось полупрезрительное отношение старшего, не ставящего младшего ни в грош, но вместе с тем подзуживающего раскрыться и наворочать дел, чтобы можно было обронить невзначай: – «А ведь я предупреждал, ничего другого от этого жалкого человечка ждать не приходится – молод, к тому же не семи пядей во лбу».

Со стороны же Белова отношение было внешне спокойным, однако все, кто к нему был близок и с кем он делился сокровенными мыслями, знали, что Кобяков для него не просто человек, не очень хороший и не очень толковый, но что он для него живое напоминание о круто заваривавшейся судьбе, и что лишь благодаря тому, что на свете все же не одни Кобяковы, но множество других, отличных от Кобякова людей, он удержался от предначертанного пути, все же успев основательно по нему потопать, и решительно выбился в люди.

Постепенно сложилось положение, при котором Кобяков стал нужен Белову, как ноль человечности и приязни, как точка отсчета при ориентировании в духовном пространстве. Не стань вдруг Кобякова, он, пожалуй, почувствовал бы себя беднее, безоружнее, хотя дышать стало бы намного легче.