Юрий Колонтаевский - Люди как реки

Коля, морщась от боли, продолжал терпеть. Батя безнадежно закрепостил его руки, правую прижал к себе, левую схватил железной хваткой выше локтя и принялся терзать ее, понуждая заговорить. Но Коля не поддавался – молчал.

– Однако он чересчур упрямый, – юродствовал Котов.

– Упрямый, – согласился Батя, отдуваясь, – тоже устал от напряжения. – Только на упрямого и я упрям. На первый вопрос ты, Коленька, не ответил. Отвечай на второй. Неужто ты думал, что я так оставлю, не накажу? Ведь знаешь, мне терять нечего…

Это была любимая Батина мысль, прежде восхищавшая Колю своей прямотой: человек все потерял в жизни, впереди единственная дорога – в тюрягу.

– Молчишь? – дохнул перегаром Батя. – Это не есть хорошо. Может быть, ты извиниться желаешь? Чтобы, например, все забылось.

– Нет, – выдохнул Коля, – не желаю.

– Давай, Батя, ну! – возбужденно ныл Котов, притопывая, точно терпел из последних сил и потому лишь не уходил, что уж очень хотелось быть свидетелем.

Коля молчал, не желая сдаваться. Вместе с тем он понимал, что вскоре Батя не выдержит и взъярится, вот уж тогда не спастись от глумления, никто не придет на помощь. Здесь под крышей на темной прокуренной площадке действуют иные законы, чем там, внизу, в просторных коридорах и залах для беготни и прогулок.

Он мысленно торопил Сашку и уже начинал думать о том времени, когда все как-то разрешится и останется позади. Он, пожалуй, отчасти перешагнул в то время. Его охватила расслабляющая готовность ко всему на свете, которую он испытал утром на кухне, уйдя от матери.

Все должно было вот-вот случиться, он преодолеет еще и этот порожек в своей жизни. Каким он станет после, его больше не заботило. Теперь это не имело никакого значения. Важно было, каким он приблизился к очередному порожку, – человеком или размазней. Он должен сопротивляться – эта неожиданная мысль ожгла, он должен ответить Бате, он не станет смиренно сносить издевательства, пусть это выглядит смешно и нелепо.

Все напряглось в Коле, его жидкие мышцы затребовали движения, во рту стало сухо и горько, нестерпимо защипало в носу, острые слезы от незащищенности в жестоком и равнодушном мире, только одна сторона которого освещена, все же остальное – тонет в потемках, наполнили глаза и пролились. Коля не удержался, всхлипнул протяжно, судорожно – выдал себя.

– Плачет! – загнусавил Котов. – Представляешь, этот скверный мальчишка плачет!

– Ты тоже… скоро заплачешь, скотина, – выкрикнул Коля и не узнал собственного голоса – был он глухим и хриплым.

Но оборвался – боль перебила горло, он едва дышал, стиснутый батиными ручищами.

– Орать? – услышал он близко жаркий шепот.

– А ну-ка, дебил, отпусти его!

Звонкий голос Родионова возник рядом, и тотчас же руки Стаса принялись выламывать Колю из Батиных объятий. Стало еще больнее и невозможнее дышать. Коля обвис, теряя сознание, уже ничего не соображая, не видя. И следом – жестокий, секущий удар в лицо, вспышкой вернувший сознание, словно бы для того только, чтобы дать возможность в полной мере ощутить его крушащую силу…

Очнулся Коля на лестнице, ведущей вниз, поддерживаемый ласково ворчащим Стасом, и так легко и свободно стало ему дышать, так теснее захотелось прижаться к нескладному балбесу, которого он все еще не воспринимал всерьез. Слезы обильно текли по лицу, он не сдерживал их и совсем не стыдился, видя нечетко испуганные лица девчонок, отчего-то одни девчонки попадались навстречу.

– Эх ты, – ворчал Родионов, – я же вместе с тобой хотел, башка… Они из тебя могли сделать котлету, дурачок ты этакий. Или сомневаешься? Лапоть ты стоптанный. Хорошо, что так-то вышло. А я Бате все же врезал, да он успел тебя задеть. Но я до него еще доберусь, вот только сведу тебя вниз. Я его сделаю, один на один он слабак, подонку сподручнее обижать малышей безответных…

Перерыв между пятым и шестым уроками удлинили до пятнадцати минут – преподаватели успевали пообедать. На это время учащимся вход в столовую запрещался, однако они, не считаясь с запретом, норовили прорваться, особенно те из них, кому не посчастливилось покормиться в большой перерыв.

Буфетчице Александре Васильевне эти вторжения были не по душе. Она полагала, что преподаватели тоже люди, тоже не прочь перекусить, к тому же у них свои разговоры, присутствовать при которых детям вовсе не обязательно.

– И что за недотепы? – встречала она нарушителей зычным криком с привизгом, однако не злым. – Не видите, что ли, ваши преподаватели обедают. И где болтались в большой перерыв? Имели бы совесть!