Олег Михайлов - Громовой пролети струей. Державин

Но стол был обилен домашнею снедью: на оловянных блюдах и талерках солёные огурцы и солёные сливы, капуста топаная, подовые пироги кислые с сыром и с груздями, копчёное мясо, приготовленное с деревянным маслом, чесноком и луком, караси с бараниной, душистый мёд (место, где стояла Казань, издавна было пчелисто), в кувшинах — полпиво, квас, сбитень...

— Ты что, подлец, подстылое принёс! — внезапно крикнула Фёкла Андреевна дворовому подростку, привычно награждая его крепким подзатыльником. Тот поглядел на барыню злобным волчонком и молча скрылся в поварню, унося блюдо пилава с бараниной.

— Вот, возьми их! — вздохнула Фёкла Андреевна. — Почитай, вся дворня от рук отбимшись ходит, только и норовят господ обмануть, да всё о какой-то воле промеж собой толкуют. Дался им Пугач! Да это непременно и не имя, а прозвище — дворян пугает. А имя... — Фёкла Андреевна оглянулась, хотя в низкой горнице, кроме них, никого не было, и зашептала сыну на ухо: — Отписала из Москвы сестрица моя Фёкла Савична, что Пугач этот есть на самом деле беглый казак Черняй...

— Эти ростобары я в Москве уже слышал, — хмуро ответил Державин. — Ты расскажи лучше, что делается в городе.

— Что деется? Ворота боишься отворить! Вона и куры-те взаперти переглохли! Понаехало к нам в Казань гостей со всех волостей — деревеньки свои оставили, сидят трясутся. Это вот сейчас духом чуть воспряли, как государыня назначила сюда главнокомандующим господина Бибикова. Наши дворяне, чать, помнят, как он удачно и без лишних жестокостей усмирил бунт на уральских заводах. Сказывали тогда, сослал всего двадцать заводских крестьян...

Она ходила за ним и всё говорила, рассказывала, рассказывала — о людях, им позабытых или вовсе неизвестных, о пустяках, что запали в душу.

«Отвык я от матери», — подумал Державин, сам казня себя за эту кощунственную мысль. А она-то всё старалась угодить, услужить ему — и всё невпопад.

— Постой, матушка! Никак стучит кто в ворота! — перебил он Фёклу Андреевну.

— Да это небось гвардейские офицеры куролесят, что приехали до тебя в Казань от господина Бибикова.

— Лунин с дружками?

— Да кто их имена знает! Чуть не силком заняли, веришь, духовную семинарию, потеснили самого архимандрита Любарского, да и предались удовольствию святок. — Она перекрестила толстое своё лицо. — Истинно ни стыда ни совести...

По-утиному переваливаясь, Фёкла Андреевна засеменила к двери, на ходу надевая пуховый оренбургский платок, и почти тотчас же вернулась в сопровождении занесённого снегом до самых бровей здоровенного мужика в хорошем тулупе.

— До вашей, барин, милости... — густым басом сказал мужик, сымая заячий треух.

Державин признал в нём Ивана Серебрякова.

— А, старый знакомый!.. Добро ли поживаешь?

— Что тебе, ваше благородие, сказать... — опустил Серебряков глаза в пол. — Попам да клопам жить добро...

— Ну, раздевайся, садись к столу, гостем будешь.

С полчаса прапорщик наблюдал, как насыщался Серебряков, подметая всё подряд — пироги, мясо, пилав... Наконец прожора утёр седую, с причернью, бороду, испустил ртом воздух из желудка и, отдуваясь, нагло сказал Фёкле Андреевне:

— Пиво-то у тебя, хозяйка, с прокиселью, да и квас перестоялый...

«Вот пролаза!» — с некоторым даже восхищением подумал Державин и остановил возмущённую Фёклу Андреевну:

— Не мешай нам, матушка. Пойди-ка лучше по хозяйству...

Оставшись в горнице вдвоём, оба некоторое время испытующе глядели друг на друга, словно проверяя, кто чего стоит. Рябое лицо Серебрякова оставалось невозмутимым даже тогда, когда Державин спросил:

— Ну как, отыскали запорожские сокровища?

— Куда там! Отыскал осётр дожжа в поле лежа... — загудел Серебряков. — Отправились мы, не хуже, втроём на Днестр за кладом, да товарищи мои больно робки оказались. Вишь ты, рак не рыба, нетопырь не птица, а пёс не скот. Как стретились нам войски турецкого фронта, так господин Максимов в труску ударился: искать-де больно опасно, повернём назад. Вот мы с Максимовым и вернулись ко своим дворам в Малыковку. Он, чать, податься в Москву убоялся...

— А Черняй? — привстал Державин.

— Эх, барин! Да что с ним делать, с Черняем-то? Разбойник, не хуже, живой покойник! Отпустили Черняя, — блеснув недобрым взором, неохотно пробурчал Серебряков.

«Как же! Жди! — подумалось офицеру. — Ты-то отпустишь. Скорее всего пырь ножом, да и концы в воду. Только кто же тогда Пугач, если не Черняй?»

Словно отгадав его мысли, Серебряков придвинулся к прапорщику и загудел тише: