Рекс Уорнер - Гай Юлий Цезарь

Я ещё не кончил говорить, когда несколько центурионов стали кричать, что больше слов не требуется. Они останутся защищать мою честь и постараются, чтобы народные трибуны заняли свои места в сенате. Вся армия подхватила их возгласы, и их энтузиазм заразил даже тех горожан, которые до этого были настроены против меня. После этого рекруты сами просились на службу в мою армию и обучались у нас для будущих кампаний.

После своего выступления я послал соединения войск под командованием Антония, Куриона и других командиров занять стратегически важные города по дорогам, ведущим на юг. Во всех городах нам оказывали радушный приём. Кое-где гарнизоны Помпея уже оказались изгнаны решением магистратов. А в иных городах противоборствующие войска переходили на нашу сторону и включались в мою армию. В этих операциях оба — и Антоний и Курион — действовали превосходно. Они по натуре своей настоящие народные лидеры, чему способствовали и их юность, и прекрасная внешность, и благородное происхождение; они были популярны среди всех сословий, энергичны и до конца преданны мне лично. У меня много хороших военачальников, но не все обладали столь великолепными качествами.

Всё это происходило незадолго до того, как мне стало известно об измене самого талантливого моего полководца, Лабиена. Надо сказать, что он всегда был привязан к Помпею, и у него существовали причины оставаться верным ему. Но и я был другом Помпея, а Лабиен обязан мне, и только мне, своей репутацией и богатством. Кроме того, никто лучше его не знал, что распространявшиеся по Риму слухи о том, что я, мол, стремлюсь перечеркнуть конституцию, отменить все долги, освободить рабов и тому подобное, являлись абсолютно ложными. Однако он нашёл возможность каким-то образом обмануть самого себя. Лабиен убедил Помпея, что в армии многие недовольны мной и что я едва ли смогу заставить их идти "на Рим. Трудно поверить, что он стал бы говорить всё это, не считая при этом, что говорит правду. И по всей видимости, не было никого, кто осмелился бы сказать ему, как он ошибается. Лабиен вообще не терпел возражений, и даже центурион-ветеран, бывало, дважды подумает, прежде чем выскажет ему своё мнение. Сначала партия Помпея и сенаторы ликовали, получив активное содействие Лабиена. Потом они удивлялись, что больше никто из моих военачальников не последовал за ним. Однако дезертирство Лабиена нанесло мне большой вред, и не только с военной точки зрения. Я с уважением относился к военному искусству Помпея, о котором знал из учебников и благодаря людской молве, но по собственному опыту знал, какой первоклассный полководец Лабиен. Когда он дезертировал, я проследил за тем, чтобы всё его имущество было отослано ему в Рим.

Мне оставалось ждать ещё не менее десяти дней прибытия первого из вызванных мною из Галлии легионов. Хотя я завоевал Италию силами всего лишь одного легиона, мне ещё нужны были дополнительно войска, чтобы достичь поставленных перед собой целей. Анализируя сложившуюся обстановку, я должен был иметь в виду сразу несколько возможных вариантов. Мне докладывали, что Помпей хвастался, что в его распоряжении десять легионов для защиты Италии. Он сделал это заявление в ответ на несколько запоздалый запрос некоторых сенаторов об имеющихся в наличии у него войсках для спасения Италии, если согласно слухам я попытаюсь захватить её с севера. Тогда, в самом начале гражданской войны, такое заявление Помпея оказалось просто лживым. В Испании у него было семь неплохих легионов с хорошими командирами. В Италии два легиона — тех, что я послал ему для войны в Парфии, — были задержаны для того, чтобы теперь применить их против меня. Недавние меры по мобилизации могли дать ему достаточное количество людей, чтобы сформировать один, от силы два легиона. Многие из откликнувшихся на призыв Помпея ветеранов его армии составят отличный костяк, но будут среди них и люди, потерявшие здоровье и едва ли способные нести с полной нагрузкой солдатскую службу. И получалось, что, если Помпей не приведёт в Италию свою армию из Испании, он никак не сможет выставить те десять легионов, которые он так опрометчиво посулил. А если я ещё месяц не просижу сложа руки на севере, ему некогда будет сделать все необходимые приготовления для переброски войск из Испании.

Когда я перешёл Рубикон, со мной был всего один легион и довольно значительный отряд галльской и германской кавалерии. Потребуется что-то около двух недель, чтобы ко мне присоединились два отозванных из Галлии легиона. В Галлии у меня оставался резерв из семи легионов, часть которых должна оставаться там для охраны провинции, а часть — для наблюдения за испанской армией Помпея. Если говорить о ближайших операциях в Италии, здесь я имел преимущество. У Помпея, возможно, был незначительный численный перевес, но мои войска гораздо опытнее, чем его, лучше подготовлены и, смею сказать, более преданны мне. Я, например, сомневался, что ему так уж стоит доверять тем двум легионам, которыми так недавно командовал я. Поэтому я был убеждён, что за очень короткое время в моём распоряжении окажется достаточно сил, чтобы стать хозяином Италии. Но у меня не было никакого желания воспользоваться этой силой. Я больше всего хотел политического, а не военного урегулирования проблем, так как, если я заставлю Помпея покинуть Италию, войне не будет конца. Я ещё надеялся на то, что Помпей, умеющий прекрасно разбираться в реальной военной ситуации, наберётся разума и пойдёт на переговоры прежде, чем будет слишком поздно. У меня были основания надеяться на это, но сейчас, оглядываясь назад, на те времена, я думаю, что существовала какая-то сила, куда более мощная, чем разум и патриотизм, которая прослеживала события и с неизбежностью рока греческих трагедий вела нас к катастрофе. Оставалось ощущение какой-то фатальной несовместимости между моей безопасностью и гордыней Помпея. Помпей должен был выглядеть как в своих глазах, так и в глазах всех других победителем в этой войне; мне же для того только, чтобы остаться в живых, приходилось поступать так, как будто я готовил себя к победе. Любой достигнутый мною успех, повышая мою безопасность, одновременно уменьшал шансы на мирные переговоры, потому что Помпей решил сам навязать всем мир и не допустить, чтобы ему его навязали. И стоило мне столкнуться с трудностями и задержаться или позволить себе передохнуть, как я оказался бы в весьма невыгодном положении и мои враги — и с ними Помпей, добровольный или наполовину добровольный их соучастник, — уж постарались бы уничтожить меня.