Вениамин Апраксин - По следам черкесской легенды

Старуха-жена, бабка Матрёна, спала в другом углу, и ее шумный, как звук мехов в горне, храп, прерывающийся подобием встряхиваемой гороховой погремушки, заглушая одинокое тиканье настенных часов, заставил Чекменя покоситься в полумрак хаты и еще сильней обчесывать самого себя. Возня деда, а точнее, скрип деревянной, рассохшейся кровати разбудил бабку и оборвал ее виртуозное храпенье. Подняв от подушки голову, увенчанную гладкими и жиденькими русо-седыми волосами, собранными сзади в узелок, она в проеме окна разглядела сидящего деда, который, поглощенный делом, продолжал усердно гладить себя руками. Дед ее всю жизнь и так был с причудами, теперь же ей показалось, что с ним и впрямь случилось что-то неладное, и она с тревогой в голосе спросила:

– Дедуня, а дедуня, ты что не спишь? Чего раскрылился, руками махаешь, словно куделю играешь?

– Уснешь тут… – после некоторого молчания неопределенно буркнул Чекмень, бросая очередной косой взгляд на бабку, и, опять помедлив немного, добавил серьезно: – Бечь собрался…

– Да чего такое? – испугалась в недоумении глуховатая бабка. За долгую совместную жизнь она научилась понимать своего деда с полуслова, но теперь поведение его оказалось для нее непонятным. – Кого сечь? Зачем? За чего?

– Напужался…

– Вот бог ты мой, слова от тебя не добьешься, тянешь – как нищего за пояс… Кого напужался?

Такому допросу дед решил положить конец:

– Тебя – храпишь, как наряд солдат в казарме.

– Фу! – облегченно перевела дух отходчивая бабка Матрёна. – Я думала, че путнее скажешь, а ты, как всегда, шутишь. Ну, а правда, дедуня, чего не спишь, не заболел ли чай?

Чекмень опять почесался и нехотя отозвался:

– Вошь насела.

– Ой, господи! То храплю не так, то какая-то вошь насела. Какая вошь? – испугалась в очередной раз старуха. – Ты чего дед, обкурился? Их, вшей-то, уж ни у кого ныне и на погляд нет!

Дед покряхтел и нехотя пояснил:

– Не знаю, есть ли у кого ныне вши или нет, а мне страшный сон приснился, что аж не по себе стало, еще во сне крутиться начал. Будто вошь всего облепила, полознет везде, ну прямо как в девятнадцатом году, когда – помнишь? – тиф от них повальный был и ото вшей спасу не было.

– Помню, помню, – с дрожью в голосе поддакнула бабка. – Разве такое забудешь!

– Такие вши меня облепили, что прямо страсть, – продолжал жаловаться дед. – Я их с себя огребаю, а их еще больше. Я их сгребаю, а они опять на меня ползут. Напужался, что аж проснулся.

– Ах, приснилось, – совсем успокоилась бабка. – Эк делов, ты плюнь да позорюй.

– Какое позорюй! – сердито повысил голос дед. – Ты знаешь, скок я уже наяву скребусь, на мне места живого нет! Ей-богу, все тело сербит, и мне кажется, я весь зачухался, как шелудивый поросенок.

Бабка помолчала, а потом, видимо вспомнив что-то, говорит:

– А ты, дедуня, не сепети, может, это и неплохо – вши во сне.

– Как «неплохо»? – приподнял Чекмень кустистые брови.

– А так. Ты слышал, что старые люди говорят—? Что говорят? – дед уставился в бабкин угол и даже чесаться перестал.

– A то старые люди говорят, что мертвецы – к дождю, цари – к болезни, дите – к диву, свинья – к свинству, а вши – к богатству.

– Как-как?

– Вши во сне, говорят, к богатству.

– Тфу, идол тебя забрухай! – чертыхнулся дед и тут же от греха перекрестился. – А я так скажу: твоя примета – кулинка с глинкой. И когда ты у меня, старая кошелка, людей слухать не будешь? Ведь хорошо знаешь, что брехни да драки – потеха для дураков. Я наяву зачесался, а она ишь че придумала – вши к богатству! А куда уж нам богатеть, пра! – негодовал дед. – Ить скажет тоже, а я, сивый мерин, уши развесил, слухаю. – И махнул рукой: – Никому ничего не говори про это, а то засмеют, мол, Чекмени умом тронулись, пора их в Ложки или бузулукский дурдом отправить. Вставай лучше – видишь, развиднелось. Хучь и старые, а пока живые – ворочаться надо: жевать-то каждый день хочется. Вставай, вставай, хватит калбешкой лежать – я еще не слыхал, чтоб от долгого спанья кто поумнел. Жара опять будет, так мы холодком че сделаем, а в обед отдохнем. Да не забудь: себе ныне свари чего хошь, а мне – кулаги, я и буду забавляться весь день.

И, отдав такой наказ и не слухая больше старухины «побаски» про богатство, дед Чекмень надел шерстяные чулки (последние года он не вылезал из них круглый год), заправил в них штаны, сунул ноги в чирики-чеботы и с рубахой, картузом и ручником под мышкой вышел во двор.