Борис Алмазов: Святой Илья из Мурома

Монахи, согнувшись, посунулись в баньку. А грек так и остался стоять столбом, не в силах с места стронуться. Во мраке баньки мерцала лампада перед иконою да струился из двух заволочных оконцев слабый свет. А рядом с каменкой, на полке, полулежал-полусидел в белой чистой рубахе до колен немощный Илья.

— И почто ж ты, Илюшенька, в баньку забился, от людей хоронишься? — спросили монахи.

— Стыдно на людях быть в таком художестве. Раньше одной рукой семерых валил, а ныне комара отогнать не могу. Вона, едва-едва руками двигаю, грех сказать: порток завязать сам не могу. А здеся, в баньке, жене моей обмывать меня сподручнее, я ведь, — всхлипнул Илья, — хуже дитёнка грудного сделался. Детишков своих стыжусь.

— А за что ж тебе сие расслабление? Не припомнишь ли греха за собою какого?

— Нет, — твёрдо сказал Илья. — Все грехи свои припомнил и исповедался. Спасибо, поп наш меня сюды приобщать да исповедовать приходит, да Евангелие читать. Несть греха моего знаемого! Может, согрешил когда неведомо, неведением своим, да и в том уж сто раз покаялся.

— За что ж расслабление тебе?

— По воле Господней, — твёрдо ответил Илья, опуская кудрявую голову на глыбоподобную грудь.

— И не ропщешь противу Господа, и сомнения тебя не берут? — опять спросили монахи.

— Нет, — так же твёрдо ответил Илья. — Господу виднее! Я из воли его не вышел.

— Так для чего ж Он силы тебя лишил? Живым мертвецом сделал?

— Кто ты, человек, что спрашиваешь меня? — пророкотал Илья. — Зачем терзать меня пришёл? Так вот я тебе отвечу! Как Иов многострадальный, в муках не возропщу, не усумнюсь, ибо неисповедимы пути Господни, но всё, что творит Он, Отец мой Небесный, — ко благу моему. А вы меня не мучьте и не докучайте. Вона кадка с водой — попейте да и ступайте с миром. Дух от меня лежалый, тяжкий идёт, мне это неловко.

— Сие не дух, а запах! — сказали монахи, подходя к огромному, привалившемуся к стене Илье и едва доставая до его лица. — А дух в тебе, Илюшенька, медов стоялых крепче и елея слаще.

— Да полно вам! — гудел он, отворачиваясь, но калики троекратно расцеловали его. — Да почто же вы плачете?

— От радости, Илюшенька, от радости.

— Какая радость колоду такую бездвижную видеть?!

— Господь, Илюшенька, пророка Иону во чрево Левиафаново поместил, во глубь моря-окияна низверг, дабы он из воли Господней не вышел, и там во чреве китовом он в разум полный вернулся и возопил:

пропели монахи.

И больной Илья, словно в полубреду, повторил:

— ...Что обещал — исполню. У Господа спасение...

— А что бы исполнил Господу, Илюшенька, когда бы извёл тебя Господь из немощи твоей?

— Какое Господь заповедовал бы послушание, тем бы и служил.

— А мечом служил бы Господу нашему?

— Я человек воистый, приходилось отчину оборонять. И обучен стариками к тому. Служил бы.

— Обетоваешься ли оставить дом и всех сродников своих ради служения воинского? — спросили старцы.

— Обетоваюсь!

— Обетоваешься ли покинуть чад и домочадцев своих ради служения воинского Царю Небесному?

— Обетоваюсь!

— Обетоваешься ли отринуть славу мира сего, и гордыню людскую, и всю суету и красоту тленную мира сего ради Господа и Спаса нашего?

— Обетоваюсь! Господь — моя сила, и в Нём — спасение мира и народа моего, — ответил Илья, дрожа от странного экстатического напряжения. — Да не отступлю и не постыжусь!

— Аминь! — выдохнули старцы. И, споро раскрыв котомочку заплечную, достали оттуда корчажку глиняную запечатанную. — А вот, Илюшенька, испей-ко нашего питья, ровно три глотка.

Они плеснули из корчажки в ковшик. Поднесли к губам больного.