Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома

Илья и монахи тоже перекрестились.

— Но после сего диавол разжёг души нечестивые, и стали они по всей Хазарии казнить христиан люто! И бежали иные в горы, иные, как мы, — через Поле, в места лешие-незнакомые, да стали, как звери, здесь много лет и скрываться...

Свет от глиняной печи плясал на стенах, в открытую по-летнему дверь землянки было видно звёздное небо над частоколом лесных вершин.

— Однако вас и в пустыне Господь сберёг, — начал один из калик.

— Здесь не пустыня, — сказал Илья. — Здесь люди спокон веку живут; кабы разбоя не было, так рай бы земной тута был. — Скрыться на земле нельзя, — сказал калика. — Надо супротив сатаны стоять.

— Постоишь тут, — прокряхтел Иван. — Тамо держава целая... Тамо войско к войску... А нас — три десятка с мечами. И хоть каждый с десятком биться может, а всё ж нас — горсть песка супротив горы.

— Мы, калики, давно ходим, и куда ни придём, везде так-то многоразличные бродники скрываются; кабы собрать их вместе...

— Михаил Архангел всех перед концом мира соберёт, — вздохнул Иван, поднимаясь и тем самым давая понять, что разговор окончен.

Но монахи продолжали, последовав за Иваном на полянку, где уселись на бревне поваленном.

— А вот скажи ты мне, — начал издалека один из монахов, — почему никто супротив хазар стоять не может?

— Что ты меня, как вот внучонка моего, распытываешь? Это он глупой ещё, а я то разумею, что всех хазары бьют потому, что держава у них, а кругом только племена да орды... — засмеялся Иван, поднимая на руки внука — сына Ильи, которого по-домашнему звали Подсокольничек, чтобы нечистая сила имени его Божия не услышала да каверзы какой не совершила... — Супротив Хазарии может только держава устоять. Вот, скажем, Царьград чёской веры православной...

— Ну а Святослав-то хазар разбил!

— И у Святослава держава была и войско, да только он много как Царьграда слабее...

— А через чего?

— Так он же язычник! — удивился непонятливости монаха Иван. — А язычник ежели и победит, то ненадолго. И ежели сгонит народы в державу, то они меж собою враждовать будут и развалятся...

— Однако ж, — подначивали монахи, — Хазарский каганат стоит, не шелохнётся.

Подсокольничек тискался к деду цеплялся ручонками за бороду, смотрел чёрными глазами на монахов недоверчиво.

— Спи, дитятко мой! — качал его на руках дед. — Спи. Вон уж месяц поднялся... А Хазария нынче не та, что прежде! — сказал он монахам. — Она, помяни моё слово, падёт скоро и сгинет, как обры сгинули, и следа от зла её не останется.

— Само ничего не происходит, — сказал монах.

— Всё по воле Божией, — встрял в разговор Илья.

— Бог-то Бог, да и сам не будь плох, — сказал другой монах. — Воля Божия через людей творится.

— Это верно, — согласился Иван, передавая уснувшего внука на руки матери.

Женщины понесли ребёнка в землянку, где на нарах уже спала, разметавшись во сне, старшая дочка Ильи. Дверь в землянку притворили. Мужчины остались одни.

— Ну что, Божьи люди, — сказал Иван-старый. — Спасибо вам, что сына моего с одра болезни подняли.

— Так Христос расположил. Всё по воле Божией, — прошелестели монахи.

Иван откашлялся и, переходя к самому трудному разговору, спросил напрямки:

— Сказывайте, люди добрые, с чем пришли? Какое у вас к нам дело? Ведь, я чаю, неспроста вы из пещер киевских полгода сюды пробирались?

— Это разговор долгий, — не сразу ответил и монахи.

Ночная птица пронеслась над их головами, враждебный тёмный лес, казалось, приблизился к людям. Этот мир был им хотя и страшен, но привычен; тот, из которого пришли странники, был Илье неведом, а отцу его памятен и, кроме неприязни и тоски, никаких чувств не вызывал. Иван смутно помнил широкие выжженные степи и стоящие за огромными пустыми пространствами их, будто застывшие облака, горы. Остро он помнил только боль. Даже отца не помнил, словно видел его во сне, а вот боль — неожиданную, жгучую — помнил. Помнил, что, когда пришла весть о казнях христиан в Хазарии, отец его — дед Ильи, внешне очень схожий с нынешним Ильёй, — сказал: «Нам возвращаться, братья, некуда! Нет более наших семей, и на рынках невольничьих нам их не отыскать! Надо уходить за Поле великое, в леса, где нас не отыщут хазары и не приневолят. Там своего часа ждать будем». Они шли долго, ведя в поводу коней или садясь в сёдла, скрытно обходя хазарские и аланские посты-сторожи. Однажды на рассвете, когда маленький Иван заснул совершенно обессиленный, отец разбудил его, повернул лицом в ту сторону, где у самого края неба виднелись снежные шапки гор, и приказал молиться. Иван долго читал молитвы, путая славянские, греческие и тюркские слова. «Смотри! — приказал отец, беря Ивана за плечи и заставляя глядеть на горы. — Это наша земля! Там кости наших предков, и мы вернёмся! Запомни, что ты видел! Там — наша родина!» Иван смотрел изо всех сил, и вдруг испепеляющая боль согнула его: отец приложил к его груди раскалённый в костре медный крест. «Зачем ты это сделал?» — спросил его много лет спустя Иван. И, совсем уже ветхий, прозрачный от седой старости, отец ответил: «Ты ведь забыл всё! Ты забыл лица матери и сестёр, ты забыл всех, кто обижал тебя, ты забыл и бои, и победы, а то утро — помнишь... И всё, что ты видел, — помнишь. Я память твою болью запечатал. И на груди у тебя крест особый! Аджи! Этот крест ты можешь снять только с кожей своей. И помни: здесь мы только живём, а земля наша там, у высоких гор, в стране Каса...»