А. Сахаров (редактор) - Петр II

– Просил бы только представить его императорскому величеству мои нижайшие уверения в глубочайшей преданности, – с низкими поклонами просил Андрей Иванович и при этом добавил: – А кого изволите посылать, милостивый граф?

– Человека надёжного, который может дать все необходимые объяснения как очевидец, свояка своего Милезимо…

– И скоро он выезжает? – любопытствовал Андрей Иванович.

– Завтра, как можно ранее.

А между тем к другому уху вице-канцлера уже совсем примостился герцог де Лириа с таинственными вопросами: зачем наряжено на торжество такое значительное количество войска – целый батальон гренадер в 1200 человек. Любопытен очень был герцог де Лириа, не устававший вечно допытываться, как, что, почему, зачем, и отписывавший обо всём своему двору.

Под влиянием ли торжественного обряда, или от принуждённости жениха и невесты, или оттого, что это был первый зимний бал и танцующие ещё не спелись, но первый контрданс тянулся лениво; пары кружились, делали реверансы вяло и неохотно. Одной только бабушке, государыне-инокине, он доставлял истинное наслаждение. С широко раскрытыми от изумления глазами она с какой-то жадностью следила за всеми движениями танцующих. В её время, во времена её молодости, таких зрелищ не бывало.

Более оживлённо начался второй контрданс, в котором ударь танцевал с тёткой, цесаревной Елизаветой Петровной.

– Что, Лиза, теперь довольна мною? – спрашивал государь, по-прежнему наклоняясь и заглядывая в глаза тётки.

– Чем же, государь?

– Как чем? По твоему совету выбрал невесту.

– Я, государь, не выбирала вам невесты.

– Не выбирала, а помнишь, когда отказалась быть моей женой, тогда посоветовала выбрать кого-нибудь из девушек.

– Это правда, государь, но выбрать именно княжну Катерину я вам не советовала.

– Разве ты недовольна моим выбором?

– Нет, государь, не то что недовольна, но я её не настолько знаю, чтобы советовать, – уклонилась цесаревна.

– А я на тебя, Лиза, сердит, – снова начал государь, возвращаясь к своей даме.

– За что, государь?

– Во-первых, за то, что ты называешь меня государем, а не по-прежнему Петрушей.

– Теперь вы жених, и мне неприлично быть с вами по-прежнему, как с мальчиком.

– Для тебя, Лиза, я всегда буду прежним и прошу тебя по-прежнему же называть меня Петрушей.

– Хорошо, Петруша, за что ж ещё ты сердишься, во-вторых?

– За то, что ты живёшь в своём Покровском, а не здесь.

– Мне жить здесь невозможно, Петя.

– Почему?

– По очень простой причине – жить нечем. Знаешь ли, Петя, что у меня иногда не бывает соли к обеду? Такая скудость во всём… Долгоруковы захватили все доходы государева дворца.

– Не я, Лиза, виноват в этом. Я не раз приказывал исполнять все твои требования, да меня не слушаются… но скоро, скоро я найду средства разорвать свои оковы… – проговорил отрок-государь, с какой-то злобой взглянув на будущего тестя и невесту. Во всём его лице, в тоне голоса проявились теперь те же порывы необузданного гнева, которые бывали нередки у его дедушки и отца.

– Что ты, Петя? – испугалась цесаревна. – Да ты не любишь вовсе своей невесты?

– Не люблю.

– Так зачем ты женишься?

– Надо, Лиза, я должен жениться…

Контрданс кончался, и государь поспешил проговориться тётке:

– Знаешь что, Лиза, я женюсь на Долгоруковой, а ты выходи замуж за Ивана – мы всегда будем вместе.

– Ах, Петя, Петя, ты опять за своё. Говорила я тебе, что ни за кого не пойду, а за твоего Ивана и подавно.

Разговора тётки с племянником не было слышно, но от слова до слова его мог бы передать Андрей Иванович, зорко наблюдавший за своим воспитанником.

Гнетущее настроение обручального вечера отразилось даже и на единственной счастливой паре из всех приглашённых, на князе Иване Алексеевиче и графине Наталье Борисовне Шереметевой, которым, казалось, не было никакого дела до других.

С полгода Иван Алексеевич зажил иначе, и в эти полгода его нельзя было узнать: внешность всё так же привлекательна, те же черты лица, но иное выражение приняли эта внешность и эти черты от нового, неузнаваемого налёта. Иван Алексеевич переживал тот период, в котором человек нервный, живший до того деятельностью сердца, с женской природой, вдруг весь поглощается чувством и неведомыми прежде вопросами. Любовь к Наталье Борисовне заставила, без ведома его самого, глубже относиться к себе и ко всему окружающему, наложила на открытое, милое, но беспечное лицо выражение вдумчивости и какой-то заботы. Напротив, Наталья Борисовна осталась всё так же, в ней не было перемен, в ней только сложилось в ясные, положительные черты всё прежде туманное.