Александр Ласкин: Ангел, летящий на велосипеде

Трудно представить, что Лютику так уж хотелось начать сызнова. Скорее всего, это была лишь вспышка давно угасших чувств.

Вдруг что-то нахлынуло, взбурлило и повторилось вновь фрагментом их бесконечных препирательств.

А в начале шестидесятых Надежда Яковлевна вдруг узнала, что ее соперница, оказывается, была не чужда сочинительству.

Это Арсений Арсеньевич постарался: по его просьбе Ирина Николаевна Пунина доставила в больницу, где лежала Ахматова, целую пачку стихов.

Когда Надежда Яковлевна навестила заболевшую подругу, они вместе читали и обсуждали эти тексты.

Всякий пишущий об Ахматовой неизменно отмечает в ней нечто царственное.

Царственность - это не только прямая спина, чуть торжественная жестикуляция, но и склонность к произнесению ключевых фраз.

Сначала Анна Андреевна высказалась в том смысле, что такие красавицы являются раз в столетие. Затем она выразила уверенность, что в конце концов эти произведения найдут своего читателя.

После того, как ключевые фразы произнесены, - можно и поговорить.

Конечно, двух пожилых женщин интересовали не только стихи, но и улики.

Больше всего вопросов вызвали два стихотворения 1932 года.

Кажется, незадолго перед смертью Лютику вновь вспомнились снег за окном «Англетера» и жаркий Коктебель, где она впервые увидела поэта.

Теперь эти обстоятельства представлялись ей звеньями одной цепи. С их помощью она пыталась найти путь в прошлое.

Примерно в эти же дни Лютик писала:

Чьи это ресницы? Откуда свечи? Кому принадлежит восхищенный взгляд?

Анна Андреевна предположила, что «При свете свеч тяжелый взмах ресниц…» обращено к Мандельштаму.

Надежда Яковлевна сразу отмела ее подозрения. В этих вопросах она обладала безусловным правом вето.

Впрочем, о двух страничках воспоминаний, в которых упомянуты снег, ресницы и ужин при свечах, вдова поэта тоже сказала бы:

- Это не о нем.

Конечно, Арсений Арсеньевич думал о последствиях.

В тексте, перепечатанном им для Евгения Эмильевича, самое вопиющее попросту отсутствовало.

Обидеть поэта уже невозможно, а потому он выбросил все, что касалось его жены.

Каково было бы ей читать такое:

«Он повел меня к своей жене (они жили на Морской); она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами, как у таксы. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу для его переводов. Мы с ней настолько подружились: я - доверчиво и откровенно, она - как старшая, покровительственно и нежно. иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под теплым гарусовым одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Все было бы очень мило, если бы между супругами не появились тени. Он, еще больше, чем она, начал увлекаться мною».

Не так-то просто что-либо утаить от Надежды Яковлевны. Каким-то шестым чувством вдова угадывала пропущенное. За свою долгую жизнь она научилась читать между строк.

Больше всего ее мучили два обстоятельства. Сколько она ни старалась, ей не удавалось их примирить между собой.

Не скрывают ли от нее что-то слишком непереносимое? А если это так, то каково ей будет жить с этим знанием?

Она долго колебалась и не могла взять нужный тон. То запрещала себе говорить лишнее, а то становилась чересчур откровенной.

16 марта 1967 года, как бы опомнившись, она писала Екатерине Константиновне Лифшиц: «…не говори об этом письме Евгению Эмильевичу» 6.

И все-таки чаще всего сдержать себя не удавалось. Когда начинают оживать воспоминания, то остановить их уже нельзя.