Ксения Погорелова - День невозможного

Яков толкнул дверь. Князь, в светло-голубом домашнем сюртуке, в вышитых тапочках, раскладывал стопки писем по ящичкам секретера и поднял голову, увидев его.

– Я вам книгу принес. – Яков вцепился в сборник нелегальных заокеанских памфлетов, который князь одолжил ему для упражнений в английском. – «Восстание против тиранов – вот послушание Богу». Вы для этого мне ее дали?!

– Я больше читал «Систему нравственного совершенствования» господина Франклина, – князь весело глянул на него, замком сложил руки. – Но по любой системе я должен извиниться перед вами. Мои друзья давно укоряют меня за то, что вы до сих пор не с нами. Скажем так – у нас не совсем светское общество.

Затаив дыхание, Яков слушал о том, как тайное общество друзей свободы попало под запрет, но не было распущено в двадцать втором году; слушал о его нынешних целях – просвещение, благотворительность, распространение идей о благотворности конституционного правления.

– И… все?

Он представлял себе что-то больше – незнамо что из романов: кинжалы, маски, факела, собрания в масонском духе. Или братья Орловы, сказал голос рассудка. Или граф Зубов с табакеркой. Двадцать пять лет прошло с тех пор, как безумный император Павел был убит в последнем заговоре гвардии.

– Поверьте, и это задача не из легких – и не из самых законных. Но если мы будем достаточно сильны, – князь задумался, водил пальцем по губам, будто отмеряя каждое слово, – то при перемене правления или ином удобном случае мы сможем, так сказать, склонить весы в пользу ограничения самодержавной власти.

Ограничение самодержавной власти. Государственный переворот, обещанный тихим голосом в тихой гостиной. Человек, сидевший перед ним, никак не был похож на заговорщика. Светлые брови, светлые ресницы, лицо правильное, неяркое – лицо, на котором художник будто забыл прочертить тени. Яков представил, как князь Оболенский планирует государственный переворот с той же дотошностью и занудством, с какой составлял в канцелярии расписание учений. Князь Оболенский не мог, ни за что не стал бы действовать один. Но если он был не один?

Десять лет назад император Александр начал реформы, в Эстляндии и Лифляндии даровал свободу крепостным, Польше дал парламент и конституцию и, казалось, обещал то же России. Обещание не было исполнено; император разочаровался, увлекся парадами, отправил в отставку своих же реформаторов. Те, кто остался в правительстве, казались совсем бессильны: осторожный Сперанский, вовсе не потерявший своего гения, адмирал Мордвинов, надоедавший Совету конституционными проектами, прочие, прочие, прочие. И при этом – разговоры против правительства в половине модных салонов; крамола, на которую полиция закрывает глаза. Разговоры у Рылеева, в последние несколько недель сменившиеся от литературы к политике. Вспыльчивый Каховский, поминавший испанский способ – генералу собрать войска и принудить короля подписать конституцию. Революции, революции во всех частях света кроме Африки, короны, от Европы до Южной Америки падающие с царственных голов. Бездна разверзлась перед ним. Они понял, на что идет игра. Если они, неизвестные ему, проиграют – конец. Но если они выиграют…

Яков закусил себе губу до крови. Молчание было почти домашнее, будто был самый обычный день, будто после занятий по канцелярии они сидели в князевой гостиной, каждый со своей книгой. Вдруг узор изморози на окне заиграл золотым, вспыхнули золотом русые волосы князя – ноябрьское солнце, уже закатившись, отражением в окне напротив озарило комнату. Вот и знак, подумал Яков и сам оборвал себя – что за знак? что за бред? принимать такое решение из-за каприза погоды?

– Что будет, если я откажусь? – собственный голос донесся как со стороны, сбивчиво, жалко. Князь, кажется, вовсе не был расстроен, улыбнулся ему так же весело:

– Ничего. Я знаю, что вы умны и стремитесь к большему. Я верю, что вы будете умны для добра. Мы будем дальше сослуживцами. Я буду вас дальше уважать и любить – как человека, который своим путем ищет истины.

– Мой родич барон Штейнгель с вами? – спросил он, зажмурившись.

– Да.

– Рылеев?

– Да.

– Сперанский?

– В нашем правительстве он будет первым.

– Тогда и я с вами, – выпалил он, как шагнул в пропасть, и увидел, как заискрились глаза князя.

Они обнялись. Яков не знал ни роли своей, ни обязанности, ни плана, но обвел глазами комнату и видел все как в медленном сне. Золотом вспыхнувшая изморозь; голубое небо за замерзшим окном; синий сафьян книги заокеанских памфлетов; белые блики на острие заброшенной в угол шпаги – все было ярко как в день творения, все бросалось в глаза, будто приближено в телескоп. Будто разум знал, что вспомнит этот миг и через год, и через тридцать лет, будто любая вещь знала об этом, стремясь оказаться в вечности – запомни меня, и меня, и меня!