Ёран Тунстрём - Послание из пустыни

— Значит, будем учиться вместе.

Он испугался. Если меня, назарянина, допустили в монастырь, значит, во мне есть что-то необыкновенное.

Малец проникся ко мне едва ли не отвратительным почтением. Тут же сменил тон и начал подлещиваться:

— Ах вот как… Замечательно! В таком случае мы и ехать можем вместе.

Он указал в начало каравана, где, очевидно, было его место, словно давая понять: поедем тут, в тамошней компании нам, молодым, делать нечего.

Я понятия не имел, что там за компания. Хотя был уверен, что нашел бы общий язык и с этими людьми. Нам ведь предстоял долгий путь.

— Так чей же ты сын? — Мне показалось, что я должен из вежливости задать этот вопрос.

— Равви Гавриила.

— Он тоже был моим наставником?

— Нет.

— Зато ты наверняка получил отменное образование…

Он оборотился в сторону пустыни и, сглотнув, торопливо пробормотал:

— Ну, кумекаю по-гречески и на латы…

Я вздрогнул. Неужели не все ученые мужи говорят отцу, который просит научить сына латыни, языку завоевателей: «Научить — дело нехитрое. Только наши мудрецы предписывают нам денно и нощно изучать Тору… Попробуй сыскать час, который не относится ко дню или ночи»?

Впрочем, как же я не сообразил? Эти языки звучали в Храме со всех сторон, так что парень вполне мог освоить их собственными силами. Его отец вовсе не обязательно вражеский пособник.

Это был час, когда земля покрыта тонким слоем благодатной росы из небесной кладовой. Я крадучись выбрался с места ночлега и прошел на ту сторону оазиса, где опять начинались пески. Мне хотелось посмотреть восход солнца над пустыней — и согреться, потому что за ночь я промерз до костей. Усевшись возле протекавшей через оазис речушки, я принялся завтракать яйцами, которые Мария сварила мне в дорогу. Неподалеку, на камнях, уже стирали белье женщины, рядом играли и месили грязь их дети. Под тамариском застыл в неподвижности осел, а еще ближе ко мне, под пляшущими тенями от финиковой пальмы, утолял жажду теленок.

Я тоже утолял жажду — свою жажду мира. С каждым шагом по направлению к монастырю, где мне предстояло провести ближайшие годы, мир вокруг казался все красочнее и оживленнее. Меня то и дело посещала мысль: здесь я мог бы поселиться и обрести счастье. Здесь я мог бы родиться заново. Сменить имя, завести другое платье, забыть прошлое. Здесь моя жизнь могла бы пойти иным путем, столь же неизведанным, как избранный мною теперь.

Вот над водой склонилась девушка, набрала в кувшин воды. Поставила кувшин на голову и побрела назад, к оазису. В воротах — я сидел всего в нескольких метрах от них — девушка внезапно обернулась, и наши глаза встретились.

Человек вроде бы видит далеко окрест. Но бывают мгновения, когда от одного взгляда мир вдруг ширится, становится вдвое, втрое, вдесятеро больше того, каким был только что. Перед тобой словно раскрываются пять новых материков.

Девушка оборотилась — и превратилась в женщину.

Превращение случилось в тот самый миг, когда ее взгляд встретился с моим, а губы раздвинулись, обнажив белые зубы и красный кончик языка.

Я испытал внутренний толчок. Земля вдруг заходила ходуном, ноги утратили опору, я потерял ощущение верха и низа. На меня снизошло внезапное озарение.

Она стояла на границе света и тьмы, там, куда дотягивались лучи восходящего солнца. Взметнувшийся из-под босых ног мелкий песок осел. Одной рукой девушка придерживала кувшин, отчего стан ее изогнулся дугой, образуя красивейшую, доселе неизвестную геометрическую фигуру.

Непонятно почему я еще раньше выложил на песок три яйца, которые Мария сунула мне в дар.

Теперь я взял одно из них, очистил, надкусил и, поднявшись, двинулся по направлению к девушке.

— Как тебя кличут? — вполголоса спросил я, чтобы меня не услышали стиравшие женщины.

— Амхара, дочь Гидеония-мельника.

Я протянул ей яйцо. Когда она брала его, наши пальцы на миг встретились. Она тоже откусила от яйца… и вернула его мне.

Затем пустилась бежать. Но не в город, а прочь от него, в рощу.

Прихватив яйца, я пошел следом. Девушка пряталась за деревьями, выглядывала из-за стволов. Она более не улыбалась, и ее взгляд тяготил меня, придавливал к земле, точно мешок с каменьями… я едва волочил ноги. Стоило мне хоть чуть-чуть нагнать ее, как она перебегала к следующему дереву. В отличие от меня она хорошо знала местность и легко находила броды в оросительных каналах, я же не замечал их и вынужден был идти дальше, преодолевая большие расстояния. Зачастую нас разделяли лишь канал и высокая насыпь, тем не менее я всегда оказывался на другой стороне от девушки. Я чуть не плакал от неимоверной тяжести ее взглядов.