Валерий Горелов - Вразумление красным и комфорт проживания

– Сейчас выебем тебя, сопляк, – процедил он сквозь металлические с налетом зубы, источая отвратительный запах изо рта.

Веревка-то была случайная или гнилая, и даже от моих слабых усилий просто развалилась. Я метнулся в угол, знал, зачем. Там стояла старая черная шпала, а в нее, на уровне моих глаз, был воткнут здоровенный сапожный нож. У моего отца был такой, только маленький, из старого полотна по металлу, заточенный наискось, как бритва. Этот же был с полметра высотой, обмотанный черной изолентой. Нож-косяк. Двое кинулись за мной, и любитель мальчиков первый получил в живот, согнулся, дернулся и сам себя распорол. Мгновенно все стало липким. Второй, при попытке схватить меня за горло, был распорот от плеча до кисти, он завыл дико. Третий, очумевший, пытался проскочить к выходу и получил удар в спину. Дежурная все же где-то позвонила, и двух милиционеров я встретил в угольной куче, весь в крови, с оружием дикарей в руках. Вокруг было тихо-тихо. Лица моих друзей, свет одинокого фонаря на крылечке вокзальчика и черный «бобик» с красной полосой…

Потом было много чего: тюрьма, допросы, очные ставки, призывы признаться и покаяться. Выводы следователя: пришел с ножом, напал и покалечил граждан, УК РСФСР, ст. 108, ч. 2 «Тяжелые телесные повреждения», до 12 лет заключения. Чуть меньше, чем я уже прожил на земле. Был кабинет судьи, мама плачет, я плачу, и судья плачет. У судьи очень серьезная фамилия. Сама из Москвы, школа с золотой медалью, красный диплом юридического факультета МГУ им. Ломоносова, и вот, она народный судья у нас, в жопе. Наверное, дочка Арбата.

«Безвинно покалеченные» мной люди оказались совсем непростыми. Это обитатели нашего первого лагпункта – лагеря с давними традициями. У нас такие были места, от первого до пятого лагпункта и районы типа Лагури, и даже район с названием «Дамир». Они-то оказались активными общественниками и участниками лагерной редколлегии, хотя и сидевшие не первый раз за садизм и трупы. Мама плакала от горя, а судья от какого-то неженского бессилия. Она-то во всем разобралась, только была беспомощна что-либо изменить. Но ревела она по-бабьи, глядя на мою тщедушную фигуру. Очень уже давно системы лагерей стали основой и фундаментом успехов, а на этой-то земле они были справа от райкома партии. А может быть, райком был от них слева? У нас все это жило и цвело красным-красным, а на красном – серп и молот. Те дяди, оказывается, выполняли особое задание руководства. В случае признания судьей их вины могла пострадать репутация того самого руководства. Они ночью должны были вывезти в порт что-то и как-то приобретенное тем же начальством. А на их пути встал сопливый, кривоногий непионер и некомсомолец. Просто убогая тень их великой и прославленной в боях страны.

Не читайте в детстве умных книг, будет шанс вырасти здоровыми. Спасибо тебе, судья, которая вместе с приговором готовила прошение о помиловании несовершеннолетнего. Она сказала, что надо ехать в колонию, помиловать можно только оттуда, и она добьется этого. Есть к кому обратиться в Москве. Она исполнила все, что пообещала.

Низкий поклон вам, дети Арбата.

***

В сентябре я пошел не в школу, а поехал в Хакасию, впервые в жизни покинув землю гиляцкую.

Приказ НКВД СССР от 21.06.1943 года «Об организации детской трудовой колонии УНКВД в Хакасской автономной области». Там уже холодно в октябре, и вот я опять марширую у входа в столовку. Только теперь в телогрейке с нашивкой на груди и в кирзачах на четыре размера больше. Хорошая музыка – марш, хороший строевой шаг, а перед переодеванием была дезинфекция. Кучка голых замерзших пацанов, непонятного пола грузное и коротконогое существо, вроде как женщина, обрызгивает нас какой-то гадостью, стараясь попасть в глаза и на письку. Рядом кенгуру со здоровенной красной повязкой непрерывно орет, не вынимая изо рта папиросу, вроде, эта женщина – воспитатель. Обед с этапа просто царский, потом опять маршируем в свете прожекторов. Снег валит, сопли прилипают к рукам, и слезы, наверное.

В школу записали в седьмой класс почему-то, ходить не хотел, за это не кормили, стращали, иногда били покаявшиеся активисты. Под ноябрьские пришла бумага, я ее не увидел, но знаю, что она всю жизнь за мной ходила. Бумага была из приемной Подгорного и подписана секретарем верховного совета СССР Георгадзе. Утром пришло письмо, а вечером меня уже выкинули за пределы лагеря, кажется, с сожалением. Спешили. К большому красному празднику меня помиловали благодетели, и сроки надо было строго выдержать. Сунули в жесткий вагон без воды и хлеба, наверное, думали, где встретят, там и покормят. Те же думали: где провожали, там накормили. «Ленин, а хлеба не дали». Я был точно уверен, что нет моей вины в том, что у подлинника Леонардо, сидя на золотом унитазе, Георгадзе застрелился. Не во мне причина, но должна же она быть?