Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Всё это рассказано в «Валери». Потом началась моя собственная жизнь. Я не могу пожаловаться на её однообразие. Мне доводилось испытывать достаточно сильные чувства, но наш союз с бароном сохранился до самой его смерти. Нынче я выдала дочь замуж и впервые вернулась в Россию. После встречи с императором Александром, завязавшимися между нами доверительными отношениями это возвращение приобрело для меня особый смысл. К тому же я решила устроить зятя на русскую службу. Но...

Оцените мою откровенность, мадам. Вы женщина и понимаете, что она даётся не такой дешёвой ценой. Но... Здесь я испытала непреодолимое желание увидеть предмет моей первой любви. Я узнала о его несложившейся судьбе. О его принадлежности к масонам. Наконец, о его неизлечимой болезни, которая оставляет ему всего несколько месяцев жизни. И я решила получить от него портрет, который мог бы храниться в семье дочери. Я не знаю здешних художников. Выбор пал на Левицкого из-за его давнего знакомства и дружбы с — тайна уже потеряла свой смысл — Александром Стахиевым.

Это может показаться вам бездушным или, во всяком случае, необычным, но я поехала в мастерскую художника на свидание с портретом — встречи с самим Стахиевым я бы, пожалуй, не выдержала. Художник стал нашим посредником и, должна сказать, превосходным. Передо мной был человек, которого я, конечно, не знала, но по-своему интересный, даже загадочный. С зелёными глазами, которыми так знаменита моя красавица дочь Жюльетта.

И вот в мастерской, в этом странном высоком и узком доме на берегу реки я увидела набросок вашего портрета. В юности. В театральном костюме. Художник не рассказал о вас ничего, только что вы были добрым гением и покойного императора и всей страны, смягчая его неукротимый нрав. Он добавил, что ваши дороги с императором разошлись ещё при его жизни, и кто знает, не это ли обстоятельство способствовало раннему и трагическому концу предшествующего правления. Если захотите, вы можете расширить рамки этого рассказа. Меня не интересуют личные отношения, движения сердечные, я увлечена идеей объединённой Европы — без войн и кровопролитий, в едином понимании смысла христианства, без противоестественного, с точки зрения божественного учения, деления на конфессии. Мои первые слова нашли живейший отклик у императора Александра, но здесь, в России, я неожиданно для себя натолкнулась на стену неприятия, непонимания, прямой враждебности. Как проповедник, я хочу преодолеть эти препятствия, будучи уверена в благородстве моей цели. Я не стану задавать вам вопросов. Вы сами подскажете мне, что может оказаться полезным. Если примете, разумеется, теорию, которой я служу.

Ты спрашиваешь, чем я живу, мой милый племянник. Занятия мои не видны для постороннего глаза. Они сосредоточены внутри моего существа, моего духовного зрения и моей памяти. Если обстоятельства настроения, самочувствия, маленьких раздражителей повседневного бытия складываются благоприятно, вечерами, у маленького камина, я совершаю долгие путешествия по местам моей молодости. Хотя говорят, что человеку пожилых лет свойственно помнить преимущественно своё детство и забывать, что приходило ему на смену, у меня всё сложилось наоборот. Есть яркая незабываемая полоса между моей юностью и возрастом сорока с небольшим лет, она даёт мне нескончаемый ряд зрительных впечатлений, которые не тускнеют с годами.

Сегодня об императоре Павле I не говорят, и потому у меня нет собеседников. Никто не вспоминает далее о том, что его жизнь и правление — это Гатчина, гатчинская сказка, превращённая сегодня в символ казарменного порядка и стиля. Она такой, может быть, и стала, но она сначала такой не была. Ты хотел бы, как ты пишешь, стать, хоть ненадолго, спутником моих давних впечатлений. Что же, нынче благоприятный день. Я совсем неплохо себя чувствую. С утра я прочла нравящиеся мне строки твоих стихов, Евгений Баратынский, и я приглашаю тебя стать спутником «этой крошечной мадемуазель Нелидофф», как меня обычно смолоду называли.

С чего начать? Я чаще всего вспоминаю отлогие широкие ступени, которые вели из Гатчинской дворцовой церкви в приёмные залы. Они были так удобны, что проделать подобный путь можно было танцуя. Обычно мне требовалось немало усилий, чтобы не подчиниться этому внутреннему желанию.

Крошечная «перед-овальная». Не удивляйся непривычному языку, но хозяева Гатчины именно так её называли. Стены, от пола до потолка увешанные картинами. Даже за печкой. Даже в самом тёмном углу. И обычный дворцовый меланж — от отличной живописи до совершеннейшей посредственности, что не привлекало к себе ничьего внимания. Император вообще не проявлял интереса к живописи и искренне удивлялся моим восторгам.