Наталия Ломовская - В объятиях XX-го века. Воспоминания

Оригинал письма Сергея Сергеевича Четверикова, посланного моему папе Д. В. Шаскольскому через несколько месяцев после сессии ВАСХНИЛ, круто изменившую к худшему и без того непростую судьбу выдающегося учёного. Перепечатанное письмо приводится в этой главе.

Вот в этом великолепном здании многие годы был роддом Грауэрмана. Там я (Н. Л.) и появилась на свет. Теперь уже не хочется упоминать ещё раз дату своего рождения.

Чудом сохранившееся фото из альбома с моими (Н. Л.) детскими фотографиями. Наташа старшая и я на биостанции в Кропотово. Я ещё не понимаю, что мы плывем на лодочке.

Мне (Н. Л.), наверное, около двух лет. С такими железными леечками, как я заметила, детки до сих пор играют в 21 веке даже в Америке.

Хорошо в Кропотове, но на всякий случай крепко держусь за мамину руку.

Кропотово, вторая половина 30-х. Сидят: в первом ряду моя (Н. Л.) тётя Валя, во втором ряду: слева направо: я, моя мама Муся Ломовская, Дмитрий Шаскольский, его дочь Наташа Шаскольская, мама Наташи Ольга Григорьевна Гольцман.

Кропотово. Наташка (я, Н. Л.) – капризуля. Согласилась сниматься, только надев на руку мамины любимые часы. Подозреваю, что это те самые часы, которые были подарены маме Н. И. Рябовым, её первым мужем и моим отцом.

Ах, это коварное Кропотово!

9-ый или 10-ый класс школы, где Лёня, Л. М. Фонштейн (1932–2014), мой будущий муж, учился с 5-ого класса. В первом ряду второй слева Лёня. Крайний слева во втором ряду – Егор Заварзин (Георгий Александрович Заварзин (1933–2011), будущий выдающийся микробиолог, академик РАН.

Моя (Н. Л.) мамочка очень меня любила, и я отвечала ей тем же.

Кончилось лето, а с ним и трудовая и дачная жизнь в Кропотово Первый слева – Валя Замораев, третья – мама со мной еще совсем маленькой, рядом Валина жена Галя Виноградова с дочкой Алёной. Едем на телеге, наверное, до ближайшей железнодорожной станции.

Дома тоже хорошо. Кто подарил медведя, конечно, не помню.

Мне уже 4 года и 9 месяцев. Снимок сделан у нас дома на Малой Бронной. Хорошо помню наши стулья, которые служили нам ещё долгие годы после войны.

Мне было неполных шесть лет, когда началась война. При первых бомбежках Москвы в котельную нашего дома, используемую в качестве бомбоубежища, попала зажигательная бомба. Мы были там с мамой, и я хорошо помню, как тушили пожар. Потом после сигнала воздушной тревоги мы стали ходить на станцию метро Маяковская, расположенную в 10–ти минутах от нашего дома глубоко под землей. Осенью 1941 года мы с бабушкой Любовь Петровной и с дедушкой Григорием Иосифовичем уехали в эвакуацию, а мама с папой еще оставались в Москве. Помню бомбежку нашего парохода по пути в г. Плёс на Волге. Через короткое время из Плёса переехали в г. Киров, где оказались дальние родственники дедушки. Дедушка до этого работал несколько месяцев на трудовом фронте под Москвой, застудил почки и скончался в начале 1942 года в г. Кирове в возрасте 56 лет. Его могилу найти не смогли. Помню, что он уже больной сокрушался, что я, уже «взрослая» девочка, а читать ещё не научилась. У бабушки была иждивенческая карточка, и мы голодали. До сих пор помню потрясающий вкус солдатских сухарей. Часть поломанных сухарей отбраковывали, не посылали на фронт и отоваривали по карточкам. Помню как продавщица в магазине отламывала и давала мне и другим детям кусочек от хлеба, уже выданного по карточке. И как каждая крошка хлеба, упавшая на стол, немедленно отправлялась в рот.