Людмила Палатова - Во времена перемен

Квартиры, что отдельные, что коммунальные, были тесными. Когда собирались гости, на две табуретки укладывали доску, получалась лавка. Выйти во время трапезы можно было только босиком по доске или дивану за спинами сидящих. Чаще всего одалживали у соседей посуду и стулья, если их было куда поставить.

На столе не должно было оставаться свободного места. Все необходимо было приготовить своими руками. Оценка способностей хозяйки производилась по качеству квашеной капусты, которую, кстати сказать, совсем не просто сделать, а также по обязательным 6-ти разным тортам, ни больше, ни меньше. И боже упаси, если появится на столе магазинная продукция. На нее никто даже и не посмотрит, а на вопрос домашних: «Ну, что там было?» ответ будет: «А ничего не было». Еще один эталон оценки хозяйки, конечно, пельмени. Но это уже дело семейное. У каждого своя специализация: один месит тесто, другой режет кусочки, третий «скет», четвертый лепит. Три вида мяса – свинина, баранина и говядина – должны быть порублены сечкой в деревянном корыте и разведены водой до такой консистенции, чтобы мясная масса за сечкой тянулась. Лепили по норме: 100 пельменей на гостя. Других яств к пельменям не полагалось. Чай подавать сразу после основного стола было неприлично. Это рассматривалось, во-первых, как жадность, т.к. сладкого в этом случае останется много, а во-вторых, как сигнал расходиться по домам. Съесть все даже голодные гости не могли, поэтому напутствие уходящим было: «Завтра приходите доедать!» Естественно, приходили и доедали. Как наши тетки умудрялись готовить угощение при отсутствии ресурсов – это еще одна загадка русского человека.

Пермяки никогда ничего не говорили зря. Ты мог пожаловаться на какую-то плохо разрешимую проблему. В ответ не говорили ничего, в отличие от южан, всегда громко обещающих «семь верст до небес, и все лесом». И если они могли чем-то помочь, то на следующий или другой какой день, так же молча, приносили необходимое. Самое близкое мне семейство Калмыковых относилось именно к такому типу человечества, и, общаясь с ними, ты чувствовал защищенность от житейских бурь, хотя никто из них не был властью облеченным.

А бурь было много, начиная вообще с жизнеобеспечения. Первые продовольственные карточки я помню в своем четырехлетнем возрасте. Мама везет меня в санках, закутанную в шубку и шаль. Санки соседские («пошевенки») с бортиками. На ноги мне больно давит мешочек с мукой. Мы получили ее по карточкам для всей семьи. С тех пор талоны и карточки – главный атрибут существования на долгие годы. К нам «понаехала» жена Дмитрия, которая не работала. Они с мужем жили в комнате, а мы втроем, еще сестра отца Мария и племянница мамы Дарья, которая почему-то просила звать ее Галиной, из Карандеевки, ютились на двадцатиметровой кухне. Отец с двухклассным образованием поступил в строительный техникум. Девушки тоже пошли учиться, а мама снова оказалась прислугой, правда, с решающим голосом, но и исполнять директивы приходилось тоже ей. Она была патологически чистоплотна и ответственна. Молодежь делать по дому отнюдь не рвалась и предпочитала после учебы отдохнуть.

Мама не терпела беспорядка, потому всю работу делала сама. Попытки протеста снова ни к чему не привели. Основным аргументом, как всегда, был: «Ты же не работаешь!» Однако, когда при попытке устроить меня в садик при хлебозаводе, где отец тогда трудился, ее усиленно стали звать в завхозы, и где было бы ей самое место, отец запретил ей категорически. Обоснование было уже известное: «Которые работают, они все «нечестные»! Вот ведь чем всю жизнь пугали маму, а она из дома могла выйти только за луковицей к тете Кате через коридор или в очередь за продуктами. И в садик меня не отдали, о чем я до сих пор жалею. Мне было бы намного легче адаптироваться в школе.

Еще в двухлетнем возрасте я перенесла тяжелую болезнь. Дмитрий где-то раздобыл крайне дефицитный тогда балык. Маме надо было отлучиться. Она строго настрого запретила давать мне эту очень жирную рыбу. Естественно, меня тут же ею угостили. Когда мама вернулась, меня уже рвало. Потом начался понос, и температура поднялась до 40 градусов. Через 2 дня я начала умирать. На извозчике привезли профессора Пичугина, самого известного в Перми детского врача. Он назначил лечение. Оживала я долго. Мне удалось поблагодарить его, когда он читал нам на 5м курсе детские болезни.

В 1936 году в Пермь пришла скарлатина. Эпидемия была страшная. Умирало 30% детей. Осложнений было огромное количество: глухота, нефриты. Заболевших с милицией забирали из дома в «заразные бараки» (инфекционную больницу), потому что родители протестовали против госпитализации и боялись больницы, но при той скученности в жилищах, которая была в то время, изолировать больных другой возможности не было. Я, конечно, не могла упустить такой шанс и заболела немедленно. Мама упросила участкового врача, и меня оставили дома – в квартиру был отдельный вход. Лежала я 40 дней – такой был порядок. Когда встала на ноги, то не смогла ходить, пришлось учиться заново. Но от осложнений меня уберегли. А теперь со скарлатиной сидят дома 12 дней, а дальше – в садик или в школу. Так поменялся характер инфекции: цикл развития стрептококка и клиническая картина.