Иван Стаднюк - Война

– Объясните ему, что он в плену у Красной Армии, – холодно приказал Рейнгольду Рукатов, чувствуя себя здесь представителем вышестоящего штаба.

– А какая здесь часть – не его собачье дело!

– О да, вы правы, – согласился полковник, когда Лева перевел ему слова Рукатова. – Но я надеюсь на чудо, хотя большевики в чудеса не верят… Меня интересует фамилия Чумаков. Я ношу образ человека с такой фамилией здесь. – Он хлопнул себя по левой стороне груди. – У меня есть в России друг – полковник Чумаков. – В немецком произношении фамилия прозвучала «Тшумаков».

Федулов и Гулыга озадаченно переглянулись, а Рукатов смотрел на пленного с изумлением, уже томясь в догадках.

– Вполне может быть, что это наш Чумаков, – сказал он после паузы, загадочно посмотрев на полкового комиссара Федулова. Затем, почти дружелюбно, с какой-то надеждой спросил у пленного: – В тридцать седьмом ты, конечно, был в Испании? Оттуда и знаешь Чумакова?

Лева не успел перевести вопрос, как пленный ответил, перемешивая немецкие и русские слова:

– Нихт Спаниен!.. Русланд был, Москау был, Киеф был… Полковник Фиодор Тшумаков унд Курт Шернер, – пленный ткнул рукой себя в грудь, – гросс фройнд!..

– Значит, точно Федор Чумаков?! – Рукатов всем телом подался к немцу, устремив на него немигающие и будто испуганные глаза.

– Я, я! Фиодор фон… товиш… – Полковник, напрягая память, сжал рукой высокий покатый лоб.

– Федор Ксенофонтович? – почти шепотом подсказал ему Рукатов.

– Я, я! – воскликнул полковник, и по его бледному лицу скользнула растерянная и в то же время выражающая надежду улыбка. – Фиодор Сено-фон-товиш… – И он рубленой скороговоркой стал что-то объяснять.

Когда полковник умолк, Лева Рейнгольд о чем-то переспросил его, затем, пожав с недоумением плечами, неуверенно сказал, обращаясь к полковому комиссару Федулову:

– Полковник утверждает, что он и наш генерал Чумаков будто бы кровные братья…

Лева еще что-то хотел объяснить, но в это время послышался вой мин, и взрывы начали взметать землю недалеко от овина.

– Увозите пленного в штаб группы! – приказал полковник Гулыга и, кинув укоризненный взгляд на Дуйсенбиева, оставившего командно-наблюдательный пункт, тяжелой трусцой побежал к недалекой высотке.

За Гулыгой устремился, тут же обогнав его, подполковник Дуйсенбиев.

– В машину пленного! – скомандовал майор Рукатов красноармейцам-конвоирам, а затем младшему политруку Рейнгольду: – Поехали! – И, молча взяв у сержанта-сапера немецкий автомат, уселся рядом с Левой в кабину.

С этой минуты будто образовалась пропасть между Рукатовым, ехавшим сейчас с деловым и озабоченным видом в машине, и тем Алексеем Алексеевичем Рукатовым, который вчера лежал в не защищенном от пуль и осколков укрытии и страстно молил судьбу о пощаде, задабривая ее покаянными мыслями о своей вине перед Федором Ксенофонтовичем Чумаковым. Будто и не было грозившей ему смертельной опасности и вообще ничего, кроме подбитых и сожженных немецких танков, не было. Сейчас Рукатов мучительно напрягал память, воскрешая в ней страницу за страницей личное дело генерала Чумакова, хранящееся в Москве, в Управлении кадров. Ведь Алексей Алексеевич так хорошо знал это «дело», столько раз вчитывался в каждую содержащуюся в нем запись и фразу! Но ничего настораживающего не бросилось тогда в глаза. Ни намека не было на родство с немцами! Даже языка немецкого Чумаков как следует не знает. В анкетах, заполненных рукой Федора Ксенофонтовича, в графе, спрашивающей: «Какими языками владеет?», везде написано: «Владею немецким. Пишу со словарем». Ну и он, Рукатов, в своих анкетах заполняет эту графу точно так же. Правда, раньше он писал: «Читаю со словарем». Но потом такая формулировка показалась ему несолидной, ибо со словарем, как он предполагал, можно читать на любом языке; и в его последних анкетах везде теперь значится: «Владею немецким. Пишу со словарем», хотя писать Рукатову по-немецки приходилось давно – в вечерней школе, а потом на академических курсах, да и не писать, а списывать с доски или из учебника.

Ничего не выудив по памяти из анкет, когда-то заполненных Чумаковым, Рукатов тем не менее стал ощущать, как сквозь его мятущиеся мысли пробивается надежда на что-то очень важное для него. Во всяком случае, в нем стало таять чувство собственной вины перед генералом Чумаковым и все больше вспухало сердце злобой, обращенной особенно к полковому комиссару Жилову. Рукатов почему-то именно с Жиловым связывал позор своего понижения в воинском звании.