Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Собственно, эти заботы были главным делом самого генерал-губернатора и его старшего адъютанта. Потому в общем добродетельном деянии ещё более крепли родственные чувства брата и сестры.

Однако чего дочь графа не могла даже и представить — эго примирения с невенчанной женой отца, которая, как ей представлялось, была главной причиной страданий её родной матери.

Теперь в доме умирающего отца Мария Михайловна оказалась непреодолимой и оскорбительной преградой.

— Ты хочешь, чтобы я сказал ему о тебе? — Алексей посмотрел в лицо сестры.

— Нет, Алексис, — подняла она заплаканные глаза, — я должна всего добиться сама. Передай своей матушке, что я с ней намерена непременно объясниться.

Мария Михайловна вышла из дверей прямая, строгая.

— Чем обязана?..

Варвара сделала к ней несколько быстрых шагов:

— Простите, но мне трудно начать... Впрочем, лучше всё сразу и без обиняков. Я вас, Мария Михайловна, до сих пор ненавидела, потому что вы принесли моей матери горе. Но я вас прощаю, если вы уговорите отца дозволить мне вместе с вами ухаживать за ним.

Что-то похожее на растерянность или смущение пробежало по лицу Марии Михайловны, но вновь оно обрело выражение достоинства и уверенности.

— Варвара Алексеевна, если не возражаете, пройдёмте ко мне. — И, оборотившись к сыну: — Пройди в спальню. Твой отец хочет видеть тебя.

Жидкий малиновый свет лампады едва выхватывал из полутьмы лицо графа, резко осунувшееся и заострённое страданиями.

— Бери перо... бумагу, — едва разомкнув высохшие губы, произнёс он. — Пиши: «Моя, камергера и действительного тайного советника, последняя воля...»

Перо Алексея споткнулось и оставило кляксу.

— Увольте, не могу! Вам — ещё жить. Не гневите Господа Бога.

Из горла графа вышло сдавленно, с придыханием:

— Не успокаивай меня — Господь меня уже призвал. Хотя, надо признаться, более почитаю себя вольтерианцем. Однако ты прав: Создателя, существует он или нет, гневать не годится. ...Итак, пиши: «Похоронить меня просто, по христианскому обряду. Сумму же, которая потребовалась бы на пышное моё погребение, исчислив, — раздать нищим... Отпустить на свободу сих крепостных людей, список которых хранится в моей ореховой шкатулке и в полном здравии и рассудке мною лично составлен...»

Перевёл дыхание, сделав лёгкое движение рукой, словно поясняя, что это не для письма:

— Гангрена поднялась уже к груди — жжёт. Ну-ну, без слёз! Знаю, что жалко. Мне и самому себя жаль — не так прожил, как мог бы... Ну да ладно... Заноси на бумагу: «Княгине Варваре Алексеевне Репниной — имения Яготин, Баклань, Почеп... Уваровой Екатерине Алексеевне — волости Шептаковскую, Андреевскую...»

Не удивился, что Варвара уже здесь, — знал, видимо, от Сороки или протоиерея отца Крыловского. Произнёс лишь:

— Князя Николая Григорьевича напоследок хотел бы зрить. Уваров Сергий — вот кто не опоздает. Да не к погребению — когда начнут растаскивать наследство. Тут он свои права предъявит... Но Бог ему судья. Моя же воля — как хочу я! Посему пиши себе. Пиши всё, что пожелаешь, — я подпишу.

От поспешности, с какой Алексей встал из-за бюро, листы разлетелись, но он не стал их подбирать.

— Ничего не возьму! — произнёс, подходя к кровати. — Я доволен тем, что получил от вас ранее. Того более, можете и уже имеющееся у меня забрать, но почитаю долгом просить вас: не обделяйте Петра и Кирилла. Для меня же самое ценное благодарение ваше — быть в эти минуты рядом.

Знал: напоминание о тех, кого граф словно отрезал от себя, вызовет раздражение. Но, опустившись па колени и взяв руку отца, прильнул к ней губами и не переставал говорить о несчастных...

Малиновый свет лежал кровавым сгустком на жёлтом восковом лице графа. Оно неожиданно исказилось гримасами, и рука, которую продолжал сжимать Алексей, стала деревенеть, точно всё тепло из неё ушло и объединилось с испепеляющим огнём, что по сим вздувшимся, но уже неживым жилам устремился к сердцу, пронзая его последней, которой отныне уже никогда не суждено повториться, болью.

Мальчик был крупный, но на редкость подвижный и резвый. Лицо его с высоким белым лбом, с нежным румянцем на щеках то озарялось живостью, то вдруг становилось не по летам задумчивым и серьёзным. К пяти годам он уже бегло говорил и читал по-французски и по-немецки, и мама, раскрывая у себя на коленях какую-нибудь толстенную книгу, звала брата:

— Алексис, подойди, дружочек, сюда. Право, ты не поверишь, какая необыкновенная память у нашего малыша.