Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

И в конце письма: «Моя переводчица г-жа Павлова выпускает в свет двенадцать моих стихотворений, переведённых ею на немецкий, и я поручаю Бобринскому доставить Вам экземпляр. Послезавтра я уезжаю к жене в Петербург. Не прошу Вас писать нам, Вы и так слишком заняты, но думайте иногда о нас, любящих Вас сильнее, чем это можно выразить словами.

Да хранит Вас Господь, дорогой господин Лист, от всей души обнимаю Вас. Напомните обо мне княгине Витгенштейн...»

На станции Брянск из вагона первого класса вышел пассажир в светлом макинтоше и с небольшим дорожным баулом в руке. Был он высок, крупен, с пышными бакенбардами на холёном и даже, можно сказать, несколько надменном лице.

Голову повернул манерно, будто и не оглядывая всё вокруг, а скорее привлекая к себе внимание. Тотчас к нему подбежал юркий и проворный носильщик в форменном фартуке и с бляхой на груди.

— Ступай, братец, узнать, где ожидает господина Маркевича экипаж от графа Толстого. Да отнеси в коляску багаж с моего места. Вот тебе, — выудил из жилетного кармана две монеты и ссыпал их на подставленную ковшиком заскорузлую ладонь носильщика.

Четвёрка прекрасных, упитанных лошадей, рванув с места, понесла сначала мимо свежих станционных строений только что открытой железной дороги, затем накатанным большаком, по сторонам которого сперва стали появляться отдельные деревья, потом рощи и целые боры.

Сверкнула слева речная гладь Десны, и вновь, наступая на редкие лоскутки полей, потянулись леса.

Невольно припомнились восторженные слова графа, которыми он давно уже заманивал к себе в Красный Рог: «Чёрт побери, Маркевич! Если бы я был Вы, я бы навестил нас весной, когда алый шиповник ц в е т ё т , и не считал бы время потерянным, так как увидел бы, готов душу прозакладывать, край, какого не увидишь в Петербурге. Этот мошенник Андрей, которого я всей душой люблю, за его дирслейеровскую честность, приедет и проведёт с нами Пасху. Я по-ребячески радуюсь, что смогу пригласить его участвовать в нашей ночной охоте на глухарей, которую даже и Вы, хоть Вы и не охотник, оценили бы за поэтичность обстановки . Представьте себе, Маркевич, весеннюю ночь, тёплую, чёрную, звёздную, кругом — лес, Вы сидите у пылающего костра из хвороста, в соседнем болоте кричит цапля — а потом, после пробежки, подкрадываешься к глухарю, который начинает свою загадочную и вызывающую песню. Что может быть во всём мире более поэтического, более прекрасного, более таинственного! А если светит луна и Вы видите, как этот глухарь красуется на еловой ветке, и если от Вашего выстрела он падает, ломая сучья, — я готов больше не ездить в Рим!..»

Право, большой ребёнок этот Толстой! Неужели трудно понять, что увлечения, свойственные ему, совершенно не подходят иным, как подчас и весь образ жизни, и склад мыслей одного не могут полностью соответствовать убеждениям другого. Однако не будем ломиться в открытую дверь и пытаться доказывать то, что, скорее всего, очевидно и самому графу. Если на протяжении более полутора десятков лет наши привязанности не ослабли, значит, каждый из нас нуждается друг в друге, отметил про себя Маркевич.

Граф по-своему прав, не уставая повторять: «Не стыдно ли, что Вы ни разу сюда не приехали?» Меж тем маршрут, который он чуть ли не в каждом письме педантично повторяет, — Петербург, Вильна, Витебск, Рославль, Брянск, да ещё к тридцати двум железнодорожным часам четыре в экипаже — не вояж в Пустыньку. Там что? Купил билет до Саблино, второй станции от столицы, — и дом в Пустыньке на высоком берегу Тосны распахивает вам объятья. Дом тот прелесть: мебель, начиная от шкафов и шкафчиков знаменитого мастера Буля и кончая стульями, точно отлитыми из чистого золота, кушанья на серебряных блюдах с расписными крышками, старинная портретная и пейзажная живопись... Всё пронизано аристократизмом и в то же время — к твоим услугам. И кого только там не встретишь! Не говоря уже о своём брате писателе, частенько наезжает с самыми близкими людьми двора дядя графа — по годам почти его ровесник и потому близкий приятель, — генерал и воспитатель царских детей Борис Алексеевич Перовский, а иногда — и гость, значительнее которого и нет в России!..

Впрочем, его императорскому величеству Маркевич представлен почти с самых первых дней знакомства с графом. Тогда их, кажется, Тургенев свёл, как и с другими литераторами, в редакции «Современника». Но вот из всех, куда более именитых, граф безошибочно выбрал его, Болеслава Михайловича, — рекомендовал в качестве чтеца императрице Марии Александровне.