Владимир Бутенко - Казачий алтарь

– Ожил? Ну, как ты? – спросил Анатолий Филиппович, уловив взгляд Якова. – Боялись, хана тебе… Ты меня слышишь?

– Слышу, – тихо отозвался Яков и поморщился. – Голова раскалывается… А где же остальные?

– Гм, прыткий какой, – хмуро усмехнулся Антип. – Радуйся, что сам уцелел. Можно сказать, чудо спасло! Рядом снаряд ахнул. Другого бы в клочья, а тебя оглушило… Эх, думаю, призвали Яшку на службу в рай. Оборачиваюсь: ползет на карачках. Да назад! За тобой…

– Не бреши, – осадил балагура Аверьян. – Оконтуженные не полозят… Так и скажи, что Лучину под тобой осколком… А как пешим оказался, то пожалел Якова, не бросил одного.

– Ей-богу, не вру! На четырех конечностях отмахивал, как пес. Аль, думаю, запрыгнуть на Яшку? Живо довезет… – незатейливо шутил Антип, желая подбодрить товарища.

Яков попросил воды. Хозяйственный Аверьян напоил его и, завинчивая фляжку, раздумчиво обратился к командиру взвода:

– Может, на макушку горы карабкаться? Знатье бы: кто на той стороне… Имеется у вас карта, Анатолий Филиппович?

– Двухверстка-то есть, – вздохнул Левченко и достал ее из полевой сумки. – Да вот разобраться… Гора на горе, речка на речке… Сам черт голову сломит! Хоть бы один точный ориентир!

– А этот аул обозначен? – спросил поднявшийся Голубенко, коренастый, высоколобый парень, переведенный недавно из дивизионной школы младших командиров. Казаки уважали рассудительного кубанца, зная, что до войны он работал учителем.

– Другие вот они: Кизилаул, Бай и Дахе-Хабль… Здесь – Кура-Цице. Левее – Сухая Цице… Глянь, сержант. Ты зорче. Так мелко написано, – с досадой сказал Левченко и, куснув кончик уса, добавил: – Не шибко я обучался этим штабным премудростям.

Голубенко тщательно изучил карту, поворачивая ее так и этак, и, в конце концов, сделал неутешительный вывод:

– Эта местность не указана. Мы от перевала двинулись на восток, по ущелью. Значит, судя по масштабу, аул вот тут, – ткнул он пальцем за край листа.

– Дойдем! Я помню дорогу, – подал голос разведчик.

Анатолий Филиппович обнажил свою бескудрую голову, потер обшлагом гимнастерки звездочку на фуражке и объявил:

– Переждем. Пусть немцы успокоятся. А на ночь двинемся. Не очень-то я этим картам доверяю! В гражданскую, на Украине, был у нас похожий случай. Заперлась наша сотня в дебри лесные. А командирчик, из благородных, гад, в карту тычет…

Головокружение заставило снова закрыть глаза. Мысли спутались. Забылся надолго, точно упал в темную пропасть.

Очнулся Яков с каким-то неясным ощущением утраты. И вдруг окатило: потерял Цыганка! Гнедой красавец так и встал перед взором: рослый, поджарый, с точеными бабками.

– Ты чо, мил-друг? – склонился Антип, тревожно глядя. – Больно? Аж слезой тебя прошибло. Скрежетал зубами, будто камни грыз.

– Нет, уже легче. Коня жалко…

– А мне не жалко? Заведем других. Тут самим бы ноги унести! Окромя нас, так полагаю, никого в живых не осталось. Вот где горе! Букаревский взвод, при нем Голубенко был, на колючие заграждения напоролся. Пока обходил их, немцы всполошились. И нас погнали, и Букарева встретили пулеметами. Кто ж знал, что подкрепление подошло?.. Моя очередь идти на пост, а ты, коли смогешь, встань. Возьми мой вещмешок. Пожуй сухариков, братушка…

Слухи, доходившие в Ключевской, жалили хуторян змеиными укусами. Поговаривали и о грабежах, и о зверствах карательных отрядов, состоявших из русских и калмыков, которые выискивали и расстреливали активистов. Долго не сходил с языков женщин, потерявших последний покой, случай в одном из сел, где пьяные фрицы изнасиловали женщину-еврейку и двух ее дочерей-подростков, а затем облили их бензином и подожгли, чтобы сфотографировать бегущие живые факелы… А вот то, что оккупанты не только не распускают колхозы, а пуще того, наказывают за расхищение и порчу общественного имущества, многих повергло в недоумение и насторожило. Грешны были, грешны… Втихомолку растащили по дворам лавки и столы из клуба. Опустошили сельмаг. Заядлые курильщики, в основном, старики, распотрошили подшивки газет и учинили дележ книг в библиотеке. И когда Степан Тихонович по былой бригадирской привычке пытался пристыдить мазуриков, те напоминали:

– Ты бы, Тихонович, лучше батьке укорот дал. Кто, как не он, дедов подбивал? Хоть бы книжку, какую детям оставили.

Безвластие в хуторе длилось почти неделю.

Непросто, совсем непросто притиралась Фаина к беспорядочной, колготной и такой однообразной, по ее мнению, хуторской жизни. Вопреки всем душевным усилиям, Шагановы оставались ей чуждыми. То ли оттого, что были они – горожанка и исконные землеробы – слишком непохожими, то ли по той причине, что понимали случайность и недолговременность сожительства. В любой час Фаина могла покинуть хутор… И – не могла! Расправа румын с молодой Антониной Лущилиной отрезвила и заставила задержаться в гостеприимной семье. Уже на второй день Фаина обговорила с Лидией и ее свекровью условия проживания.