Валентин Тублин - Некоторые происшествия середины жерминаля

Следующая картина — тогда же, на парижской заставе. Жандарм производит осмотр багажа и проверяет составленную им самим опись. Жарко, даже мухам лень летать. У жандарма расстегнут ворот. Темным корявым пальцем он водит по строчкам описи, оставляя на грубой бумаге вдавленный след. Он читает:

«Черный суконный фрак — один».

«Атласная куртка, почти новая, — одна».

«Куртка потертая, из сукна, — одна».

«Брюки черного бархата, потертые, — одни».

«Брюки из саржи, старые, — одни».

«Брюки из сукна — то же…».

Жандарм поднимает глаза, и Робеспьеру видно во взгляде жандарма осуждение.

«Щетки для чистки платья — две».

«Сапожная щетка — одна».

«Рубашек — шесть».

«Носовых платков — шесть».

«Чулок — три пары — почти новых».

«Башмаки».

«Шляпа».

И, наконец: «Коробка с иголками, нитками и шелком».

Все.

Удивленный жандарм:

— Немного вы везете с собой в Париж, господин депутат. Можете ехать…

Появляются другие картины — части целого, обрывки, детали:

Тесная каморка на улице Сентонж, 18.

Завитые щегольски усики Поля Вилье.

Бесконечные обеды ценою в тридцать су, отдававшие привкусом бедности.

Чулки, которые надо обязательно отдать в штопку.

Его первая речь в Собрании — смех среди депутатов, его провинциальный выговор, свист среди монархистов, хохот, оскорбления, облеченные в безукоризненную форму.

И жалкие крохи, которые он ухитряется отослать сестре в Аррас.

Бедность.

Широко раскрытые, наполненные слезами глаза Люсиль за секунду до того, как она стала Люсиль Демулен, и его подпись под брачным договором Камилла Демулена. Он видит ее, эту подпись, — Робеспьер. Четко и разборчиво, как всегда.

Он видит прекрасные дни 1791 года.

Грозные дни 1792 года.

Тяжелые дни 1793 года.

Распоряжение об аресте Дантона и Демулена. Подпись — Робеспьер. Это было совсем недавно.

И еще одна такая же подпись — несколько часов назад. Об аресте Люсиль, единственной женщины, которую он любил.

Он ничего не чувствует. Ни боли, ни страха. Только усталость. Усталость, да еще воспаленные, слезящиеся глаза.

Он слышит радостный голос Бадье: «Теперь мерзавцы в наших руках! Ничто более их не спасет».

И быстрый искоса взгляд на него, Робеспьера. Откровенный, циничный, торжествующий взгляд… «Ничто. И никто».

Люсиль должна умереть, ибо — «никто». И он — тоже.

Робеспьер открывает глаза. Он закончил путешествие в прошлое. Он оставил там человека, которого хорошо знал когда-то. Оставил навсегда.

Человека по имени Максимилиан Робеспьер.

Вернувшийся из далекого путешествия оглядывает свое жилище. Оно знакомо ему, но, может быть, это лишь кажется. Внешнее сходство — он знает это слишком хорошо — может оказаться таким обманчивым.

Похожее окно и запах отогретой земли, который смешивается со столь же знакомыми запахами стружки и смолы.

И простые еловые полки с книгами.

И узкая кровать.

И синее с белым одеяло на ней.

И сундучок в углу.

На сундучке он задерживает взгляд, внимательный и холодный. Он вновь, на мгновение, не больше, возвращается в запретную для него сейчас страну воспоминаний, возвращается украдкой, тайком, со странной смесью жалости и любви к двадцатидевятилетнему адвокату, который радостно устремляется в Париж со старым сундучком, наполненным подержанными вещами, в то время как сам он исполнен надежд.

Вещи, ставшие еще более подержанными за это время, до сих пор лежат в сундучке. А вот надежд — их уже давно нет. Их нет, как нет и того адвоката, который торопливо целовал морщинистую теткину руку, покидая старый дом на улице Рапортер.

Холодно. Почему так холодно? А, ведь окно открыто. Надо закрыть его, думает Робеспьер и не трогается с места. Сколько мертвецов между настоящим и прошлым, и мало кто среди них умер своей смертью. И вообще, как мало осталось их — и его друзей, и его врагов.

И как он устал…

— Надо работать, — говорит он себе, ибо знает: в этом его спасенье. Работать. И еще раз, через несколько минут: работать. Прошлое ушло, его нет и не будет, есть только незавидное настоящее и неопределенное будущее. Работа — самое бесспорное из всего, что еще осталось.

Надо работать. Он повторяет это снова и снова, как заклинание, как молитву.

Надо работать.

Он поправляет свечи. Движения его скованы, нервны, даже несколько суетливы. Вот очки. Карандаши, очиненное перо. Закладка в книге. Книга его учителя и друга, наставника и советника, книга Жан-Жака Руссо. «Прогулки одинокого мечтателя». Отопки нераспечатанных писем, горкой сложенных в левом углу стола.