Ирина Июльская - Летиция, или На осколках памяти

– Ну, как, дедушка правильное суд принял решение? —

И, услышав в ответ одобрение, покидал зал заседания с чувством выполненного долга и восстановленной справедливости.

Так, со смерти деда Анисимыча и заселения в его комнатенку портнихи Фроси, жизнь Люськи стала меняться. Да и сама дедова комнатушка с приездом Фроси изменилась до неузнаваемости: были поклеены новые обои небесно-голубого цвета, покрашены окно и пол, на помойку был отправлен старый топчан, (его тут же кто-то унес) стол из досок, а вот добротный шкаф лучших дореволюционных времен, портниха оставила, но, конечно, не в память о деде, которого она не знала, а исключительно благодаря габаритам и наличию множества ящиков и полок внутри. Хорошенько помыв и проветрив его, а также аккуратненько расстелив газетки по полочкам, Фрося умудрилась втиснуть в него весь свой нехитрый скарб, вошло все: от одежды до провизии, а голубой эмалированный таз с кувшином, – такие необходимые для жизни в бараке, она поставила на верх «шифоньера», так по старинке называла шкаф Фрося. В комнате, впритык к шифоньеру, была придвинула кровать с панцирной сеткой и никелированными шишечками, что в послевоенную пору было признаком достатка. Кровать, покрытая пикейным покрывалом, из-под которого виднелся накрахмаленный подзор с зубчатым кружевом по краю, подушки в белоснежных наволочках с вязанными крючком прошвами, пышно лежали одна на другой, покрытые тюлевой накидкой. Все это создавало теплый домашний уют небогатого убранства жилища портнихи. На стене было несколько картинок, вырезанных из журналов, у окна стояла швейная машинка, рядом один из двух имеющихся стульев. Как ни странно, Фросе удалось создать относительно-свободное пространство даже в такой крохотной комнатушке. Кроила Фрося на большой доске, которую клала на кровать. Доска досталась от соседа-чертежника, уехавшего из Москвы в длительную командировку на строительство нового года в Сибири. Он сам приволок эту доску Фросе:

– На, тебе пригодится. – и распрощавшись отбыл в дальний край.

Фрося была молода, недурна собой: белолица-белозуба, носила строче-вышитое белье из атласа, которое после стирки развешивала сохнуть во дворе на веревки. Времени приглядывать за ним не было, поэтому просила Люську, иначе, как пить дать, – сопрут. Хорошее белье, как и остальные вещи, включая и постельные принадлежности частенько крали тогда. Чердака не было, вот и развешивали постирушки во дворе, как-то незазорно это было – развешивать нижнее белье. Ладно у Фроси, оно было красивым, прекрасно держало форму и делало ее фигуру точеной, благодаря опыту знакомой белошвейки, которая шила еще настоящие корсеты знатным дамам былых времен. А вот кальсоны мужицкие, иногда с заплатками, вывешивать на всеобщее обозрение… хотя, хуже всего обстояло дело с женскими панталонами. Были такие, с начесом. Как правило до колен и терявшие цвет после первой же стирки, а от кипячения и подавно. По слухам, какой-то французский актер накупил на рынке женское белье и устроил в Париже выставку, чтобы высмеять на весь свет то, что приходилось надевать на тело русским женщинам. А то, что климат у нас совсем неевропейский не учитывалось совсем.

Незаметно Люська стала выполнять некоторые несложные поручения портнихи: распарывала, сметывала, заметала от обрезков и ниток пол – неизбежные у шьющих на дому. Как потом выяснится, официально Фрося числилась на фабрике по пошиву постельного белья, шила наволочки и подрубала простыни, но ей это было нужно только для того, чтобы не попасть в разряд тунеядцев. В СССР строго следили за трудовой занятостью, граждане обязательно где-то официально работали, исключение делалось лишь для людей с тяжелой инвалидностью и домохозяек. На самом деле в этом была другая подоплека – не оставлять времени для теневого бизнеса и скрытой предпринимательской деятельности, как чуждых для советского человека – строителя коммунизма. Особенно строго было с этим в центральных областях России, с преобладанием русского населения.

Стук машинки в комнатке Фроси стоял день-деньской, надо было и норму выполнить, и с частными заказами успеть к сроку, поэтому помощь Люськи была очень кстати и разобравшись кое-как с уроками, девятилетняя школьница стала у портнихи на подхвате и большей частью находилась в ее комнатке. Исключения были только во время визитов в гости к Фроси их участкового милиционера Тимофея Егоровича, краснолицего здоровяка с портупеей, лет под сорок. Когда он приходил с каким-то надуманным предлогом, Фрося отсылала Люську к себе. Они закрывались и через непродолжительное время происходило всегда одно и тоже: за тонкой стенкой был слышен приглушенный смех Фроси, затем начинал скрипеть пружинами матрас кровати с шишечками, все сильнее и сильнее. Бывало, что изголовье кровати таранило стенку шифоньера, да так, что начинал греметь таз от сотрясаемого в нем кувшина, да и сама перегородка ходила ходуном. Но хуже всего было то, что во время этого сотрясения со стуком Фрося стонала, порой и на пару с Тимофеем Егоровичем, хотя он стонал меньше ее, но громче, особенно в самом конце. Потом все стихало и участковый уходил. После его ухода Фрося начинала опять строчить, а это означало, что Люська может вернуться в комнату портнихи. От цепкого детского взгляда не ускользало, что после Тимофея Егоровича Фрося была немного растрепана, коса ее лежала вдоль спины, а до прихода участкового была аккуратно уложена вокруг головы. Случалось, что на наспех заправленной кровати оставалось что-то из исподнего Фроси, она смущалась и скомкав атласный пояс для чулок или еще что-то из нижнего белья, прятала это под покрывало со словами: – Совсем забыла… Вот, приготовила постирать… —