Елена Поддубская - Чужой крест. Сага

Елена, минуту назад озябшая, а тут вмиг вспыхнув, вскидывалась, бежала к оконцу в горнице, открывала затворку, одёргивала ворот шубы, душили меха черной лисы, срывала с шеи карбункулы, давят виски, стягивала с волос бусы, какие успели с утра вплести в косы постельничие девки; тянут бусы к полу. Не ждала царица любимого так рано, и это тоже настораживало: не с лихой ли вестью пришёл Овчина? «Нет, с миром. Иначе нагим под одеяло не кинулся бы. Но всё одно страшно!». – Простоволосая и босая, уже в одной исподней рубахе царица бросалась к столику, кидала бусы, хватала крест с груди, прикладывала к губам, ланитам, челу, опять пятилась к окну, замирала в молитве. Обернувшись через миг, она вглядывалась в морозное утро. Холод вновь пробегал по ступням, поднимался под одежду, сковывал члены. Бледная, царица оборачивалась к любовнику. Иван, не стесняясь этих пристальных доглядов, нежился в царской постели, разглядывал новый печатный перстень с чёрным опалом и стрелами адамантов по краям, отвечал голосом хмельным да с оттяжкой:

– Матушка моя, любушка, успокойся. Предателям на чужбине жизни не будет. А те, кто в Коломне томятся, так ведь знаешь, что моё око всевидящее. Не упущу.

Елена шла к нему под алые шелка, утыкалась в грудь, стонала:

– Знаю, любый мой. Да только кому трёхлетнего сыночка доверить? Дядюшке моему Глинскому? Или просить к царю пестуном Воронцова? Так и тот и этот власы теряют и горбятся, летами примятые. Фёдора Семёновича три недели тому подагра сковала: плесны дуты, не шагнуть, как в капкане, и бился в лихорадке. Михаил Львович ртом смердит дюже, сесть близ него не можно.

– Матушка, не печалься о том. Дядьку своего Михаила для государственной службы побереги. Под Казанью мы с ним прошлым летом славно бились, даст бог, ещё побьёмся. Что до Фёдора Воронцова, то рано ему пока великому князю дорогу стелить. Опосля мы с ним вместе станем дитятку твоему опорой. А немедля к Ивану неплохо бы приставить нянюшкой сестрицу мою Агриппину. Рода она достойного, воспитания полагающего, да и нравом Челяднина кротка. Успокоит царя и ублажит.

Глинская стихала, ластилась ещё больше, закрывала глаза и млела:

– Хорошо, Ванечка. Подумаю. Поцелуй меня. Только с тобой мне покойно.

Пошлю, пожалуй, девку за пареной репой. На русских пирогах да кашах талия моя совсем расплылась.

– Так проси к репе киселя черничного с творогом, как любят в Ливонии, – отвечал Овчина, рисуя рукой нитку по плечам и шее царицы.

– Киселя, киселя… – Елена садилась, вновь бралась за бусы, рассеянно пробуя вплести их в косы: – Постыло всё. Отчего здесь у нас, не как в Европе: балы, наряды…

– И яды, – промурлыкал Иван: – La cour française губят как раз наряды и яды. Тебе ли не знать, матушка?

Елена вздрогнула и уронила связку с перлами. Несколько из них, ударившись о каменный пол, разбились. Вскрикнув, царица вскочила с кровати и метнулась к закрытой двери, словно под ногами её лежала не драгоценная нить, а ядовитая змея.

– Вот! Вот мне знак сверху за дела и мысли мои грешные! – опершись спиной на мощные дубовые створки, женщина сложила руки у груди. Взгляд её ушёл ввысь, дух обратился к невидимой силе, неслышные молитвы призывали прийти на помощь.

Иван, прежде только славный царский воевода Овчина-Телепнёв-Оболенский, а теперь после смерти царя Василия III ещё и фаворит регентши и её главный советник, вылез из-под одеяла и, как был, подошёл к Елене, осевшей на дверь. Холёным его тело назвать было бы можно, кабы не многочисленные шрамы от сабель и копий казанцев Сафа-Гирея и крымцев Ислам-Гирея, полученные в боях. Однако ратные метки не умаляли основного мужского достоинства, дюже значимого и всегда боеспособного. Уставившись на протянутое ей копьё, Глинская отняла кисти от груди и отдалась в сильные руки.

Через время, уже успокоенная, она кликнула прислуге, чтобы несли всё для нового утреннего туалета. Иван, облачившись по-быстрому, торопился покинуть опочивальню царицы, так как через полчаса был назначен боярский совет. Царскому конюшему, жалованному высоким чином вовсе не за то, что держал прежде колпак великого князя и купался с ним в мыльне, неплохо бы забежать в свои покои и переодеться. Уже в дверях Овчина обернулся и увидел влюблённый взгляд. Елена была столь беспомощна, что мужчине захотелось вернуться и ещё раз обнять её. С благодарным стоном припадая к нему, Глинская спросила на ушко:

– Что мне со Старицким-то делать? Не верю я ему. Послушен больно Андрей Иоаннович, да кроткий взгляд хуже кинжала.