Иван Наживин - Степан Разин

Занималось солнечное утро…

Черные люди и стрельцы, раскидав кирпич в Пречистенных воротах, вырубили в них топорами проход – ключи от крепостных ворот хранились по обычаю у воеводы, – и казаки входили в город чрез эту калитку, а с другой стороны крепости чрез Житный двор. Часть их бросилась к собору и, проткнув пикой Фрола, стала палить в церковь. Одна пуля угодила в переносье полуторагодовалой девочки, которую мать держала на руках, а другая потрафила в икону. Раздались крики ужаса и плач. Выломав решетку, казаки бросились на беззащитную толпу. Они вязали всех подряд – надобности в этом никакой не было, но надо было показать себе и людям свое усердие, – и, выведя в храма, сажали в ряд под стенами колокольни в ожидании суда атамана. В другом месте казаки ожесточенно атаковали небольшой отряд стрельцов под командой капитана Видероса, того самого аккуратного немчина, который некогда являлся в Царицыне послом воеводы астраханского к Степану. Последним выстрелом капитан Видерос убил того долговязого, белокурого поляка, который бежал от польских панов, чтобы наткнуться на Дону на глухую вражду Сережки Кривого. Поляк с разбитым черепом ткнулся носом в горячую пыль, а стрельцы вдруг бросились на своего командира, изрубили его в куски и вместе с разиновцами бросились на грабеж. Особенно жаркая схватка происходила около Пыточной башни, в которой заперлись черкесы князя Каспулата Муцаловича. У них давно уже вышел весь свинец, и они заряжали ружья деньгами и палили. Но озлобление толпы – во главе ее был рябой Чикмаз, исступленный и дикий, и палач Ларка, старавшийся загладить свои грехи перед ворами, которых он переказнил немало, – слепило ее, и она, как бешеная, лезла к башне. Наконец, выбившись из сил, с кинжалами и саблями в руках черкесы выбежали из башни и все погибли… А на площади, перед Приказной Избой, полыхал огромный огонь: то горели всякие дела, вытащенные из приказов. И вкруг огня радостно бесновалась толпа: теперь конец проклятой бумаге, конец ненавистному гнету приказных кровопийц!..

Около восьми утра к соборной церкви подъехал атаман со своими есаулами. Все они были уже пьяны. Заметив раненого воеводу, который лежал, закрыв глаза, под раскатом [3]на окровавленном ковре, Степан приказал ему встать и следовать за ним на раскат. Воевода едва передвигал ноги, и по грязной каменной лестнице за ним тянулся мелкими красными бусинками кровавый след. Степан поддерживал его под руку. И все снизу, задрав головы, смотрели, что будет дальше.

Они остановились под колоколами, в пролете, откуда открывался такой широкий вид на рукава Волги и степь.

– Ну, старый хрыч, что скажешь теперь?.. – сказал Степан. – Присягай казачеству, тогда оставлю в живых…

Теряя последние силы, князь отрицательно покачал своей ушастой головой. Степан вспыхнул и толкнул его с колокольни. Вся площадь ахнула в ужасе: грузный воевода мелькнул в воздухе и разбился о камни.

Степан спустился вниз. Его ноздри раздувались и глаза горели мрачным огнем. Вспыхнуло в душе видение полей далекой Польши и эта виселица, на которой качался, неподвижный и длинный, его брат. Вспомнилась вся неправда, что видел он по Руси. Он мрачно оглядел своих пленников.

– Кончай всех!.. – крикнул он пьяно.

Казаки и работные люди бросились на связанных, и среди криков ужаса, ругани бесстыдной, воплей заработали сабли, бердыши и копья. Хрустели кости, текла кровь по жарким камням, глаза выходили из орбит…

По всему городу шел грабеж. Грабили дворы зажиточных людей, двор воеводы, церкви и торговые дворы: русский, персидский, индейский, бухарский. Хозяева-иноземцы и их приказчики были почти все перебиты. И в то время как одни телеги с красными от крови колесами свозили награбленное добро в Ямгурчеев городок, в татарскую слободу, для дувана, другие телеги, навстречу, свозили тела убитых в Троицкий монастырь, где уже рылась одна огромная братская могила.

– Да это воевода… – смутился было вощик, сваливая у ямы свою страшную очередную кладь.

– Дык што ж, что воевода?.. – осклабился рябой Чикмаз, проявлявший всю эту ночь и весь день прямо какую-то дьявольскую энергию. – У нас, брат, все одинаковые. Только вот разуть его милость надо – гожи сапожки-то, сафьяновые… А кафтан очень уж в крови, не гожается…

И тучный воевода, князь Иван Семенович Прозоровский, без сапог, нескладно размахивая руками и ногами, грузно свалился в яму, на кучу перепутавшихся окровавленных тел, над которыми оживленно кружились уже металлически-синие мухи.