Иван Наживин: Степан Разин

Князь Юрий Долгорукий осторожно мигнул Матвееву и оба, выбрав минутку, вышли в сени.

– А что, я слышал, на Дону опять не слава Богу?.. – сказал князь.

– Не ладно на Дону, князь… – отвечал Матвеев.

– А государю уже известно?

– Может, сегодня доложит Афанасий Лаврентьевич… Он гонца оттуда поджидает…

– На воскресенье великий государь соколиную потеху назначил, – сказал Долгорукий, – так дома меня не будет. А вот давайте-ка соберемся хоть у меня, что ли, в понедельник после вечерни побеседовать по этому делу. Афанасия Лаврентьевича я позову, ты приезжай, Ртищева позвать надо, Одоевского… Упустишь огонь, не потушишь. И посоветуемся… Мне сказывали, совсем негожие дела там затираются…

– И я уж думал, что посоветоваться надо бы…

– На людей пока выносить дело нечего… – сказал князь.

– Только всего и будем: мы-ста да вы-ста да как великий государь укажет… А надо сперва накрепко помыслить про то дело промеж теми, кто работать хочет и умеет, а тогда уже и в Думе действовать… Так я тебе дам знать, когда и где соберемся…

Было уже около полудня. Царь наконец поднялся и отпустил бояр по домам обедать, а потом, по обычаю христианскому, до вечерен отдохнуть.

– А после вечерен сегодня ко мне уж не ходите… – сказал царь. – Потому надо нам всем в Коломенское собираться, так распорядиться мне по дому надо, как и что…

Бояре били челом…

Боярыня Федосья Прокофьевна Морозова, распростившись с государыней, уселась в свою золоченую карету, аргамаки подхватили, огромная толпа скороходов и слуг бросилась за каретой, а народ останавливался и дивился:

– Сама Морозиха… Должно, сверху, от великого государя едет… Ну и живут!..

Великий государь прошел в соседнюю с передней комнату, которая так Комнатой и называлась: здесь Алексий Михайлович занимался, а часто и обедал, большею частью один, а то и с близкими боярами. Это был обширный, но уютный покой с небольшими оконцами, из которых открывался красивый вид на все Заречье и на Стрелецкую Слободу. В переднем углу стояло множество икон с расшитыми убрусами и золотыми лампадами. На почетном месте среди них, в дорогом окладе, стоял образ «Во гробе плотски» работы знаменитого Андрея Рублева. Под образами – рабочий стол, крытый алым сукном с золотой бахромой, а на столе прибор всякий: часы иноземные с переливчатым боем, чернильница серебряная, песочница и трубка, в которой перья мочат, серебряная свистелка, заменяющая звонок, зубочистка, уховертка и несколько лебяжьих перьев. В другом углу стоит маленький шахматный столик. Вдоль стен тянутся низкие лавки, крытые бархатными расшитыми полавочниками, а между ними – поставцы резные, в которых хранятся любимые книги царя, бумаги разные, золотая и серебряная посуда, по большей части любительные подарки от иноземных государей, и всякие затейливые фигурки из дорогих металлов и фарфора, маленькие сундучки, а в них вделаны: в одном – преступление Адамле в раю, в другом – дом Давыдов и т. д. На одном из этих поставцов стояли большие, весьма хитрой работы заморские часы, – когда патриарх Никон был арестован, то князь Алексей Трубецкой с товарищи перебрал всю келейную рухлядь опального патриарха, и все лучшее взял на себя великий государь, а в том числе и эти часы. Сто лет тому назад часы или часомерье возбуждали в москвичах великое удивление: «на всякий же час ударяет в колокол, не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако, створено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено». Но теперь просто часы уже не удивляли, они встречались чуть не во всяком богатом доме, – теперь ценились лишь часы работы исключительно затейливой: со знамены небесными, с действы блудного сына, с планиды и святцы… По стенам висели картины фряжские, большей частью, религиозного содержания, и «парсуны» то есть, портреты государей, а между ними в тяжелой золотой раме – Большой Чертеж Земли Русской, то есть карта России. В углу, около входа, стояла изразцовая, красиво расписанная травами, людьми, конями, зверями диковинными и всяким узорочьем, печка с лежанкой. И весь пол был устлан мягкими персидскими коврами.

Библиотека Алексея Михайловича была по своему времени довольно значительна: царь любил почитать. Но так как на иноземные языки был он не горазд, то у него все книги были исключительно русские, большей частью духовного или исторического содержания. Вот «Вертоград Королевский» Папроцкого, «История вкратце о Бохоме, еже есть о Земле Чешской», «Сказание который называют в славной Хин или государства китайского корень гинзен», вот «Позорище всея вселенные или Атлас Новый, в нем же начертание и описания всех стран изданы суть», вот «Путешествие или похождение в Землю Святую пресветлосияющего господина, его милости Николая Христофа Радзивилла», вот разные другие «хождения за моря» – вроде путешествия тверского купца Афанасия Никитина за три моря, в Персию, Индию и Турцию, которое он совершил в 1466–1472 гг. Вот «Космография, сооруженная от древних философов, – описание государств и земель и островов во всех трех частях света, где как живут люди и какие веры, и что где родится и какая под которою земля данию и которое владение». Вот известный «Луцидариус, или Златый Бисер», в котором сведения из истории Ветхого Завета соединены со сведениями по географии, всеобщей истории, астрономии, ботанике, анатомии и богословию, тот Луцидарий, которого так не любил Максим Грек, звавший его Тенебрарием, «еже есть темнитель, а не просветитель: во множайших лжет и супротив пишет православным преданиям». «Зерцало Богословия» Кирилла Транквилиана Ставровецкого смело стоит в библиотеке царской, хотя и подверглось оно запрещению от властей духовных, как книга папистическая, и было постановлено ее «на пожарах сжечь, чтобы та ересь и смута в мире не была». А рядом с ней стоит «Сокровище известных тайн экономии земской» и толстый том в кожаном переплете «Экономии Аристотелесовой, сиречь Домостроения, с приданием книг двои, в которых учится всяк домостроитель, како имать управлять жену, чад, рабов и имения». Вот целый ряд переводов по вопросам религиозным: «Синтагма» Матвея Властаря, «Маргарит» Иоанна Златоуста, «Паренесис» Ефрема Сирина и многие другие, о которых часто можно было сказать словами неизвестного критика того времени: «Преведена необыкновенною славянщизною, паче же рещи, эллинизмом, и затем о ней мнози недоумевают и отбегают». Вот несколько трудов по военному делу: «Художества огненные и разные воинские орудия ко всяким городовым приступам и обороне, приличные», «Вины благополучия на брани», «О вопросах и ответах, ведению воинскому благопотребных», а рядом с ними «Книга, глаголемая по-гречески Арифметика, по-немецки Алгоризма, а по-русски Цифирная Счетная Мудрость», «Селенография, еже есть луны описание и прилежное крапин ее и подвижении различных зрительного сосуда помошию испытанных определение», «Проблемата, то есть вопрошения разные списания великого философа Аристотеля и иных мудрецов, яко прирожденные, тако и лекарские науки: о свойстве и о постановлении удов человеческих, а такожде и звериных». И были книги и для легкого чтения, как разные рыцарские романы или русская «Повесть зело предивная града Великого Устюга купца Фомы Грудцына о сыне его Савве, как он даде на себе диаволу рукописание и как избавлен бысть милосердием Пресвятые Богородицы».