Иван Наживин - Степан Разин

Прочитал этот выговор князь Прозоровский и только свои водянистые очи к потолку возвел с приличным случаю воздыханием:

– Гоже им там в Москве грамоты-то писать!..

Было сыро и сиверко. Сизо-синие тучи бесконечными грядами валили с севера и то сеяли мелким, все пронизывающим дождем, то секли белой и жесткой крупой. Грязь стояла невылазная, и только разве самая крайняя необходимость могла заставить человека покинуть свое жилище. Даже голодные собаки, и те все попрятались. Только мокрые вороны, борясь с ветром, боком летели куда-то по своей надобности и то припадали к самой земле, то взмывали выше, в мутную и холодную мглу. Безбрежные леса черной тучей затягивали все горизонты…

– Ну и стыдь… – зяблым голосом проговорил отец Евдоким, борясь с ветром и оскользаясь в грязи. – Говорил я, что денек-другой обождать бы надо…

– А кто знает, когда все это кончится, непогодь-то эта? – отвечал Петр, легко шагая в своих крепко разбитых и насквозь промокших лапотках. – Теперь уж рядом…

И снова они зашагали по раскисшей дороге вперед, – отец Евдоким полный, как всегда, какого-то пронзительного любопытства к жизни и всему, что в ней, а Петр, чутко, а иногда умиленно ожидающий ее светлого преображения, о котором так осторожно, только для вникающих, намекается в Св. Писании. То, что, как они оба чувствовали, нарастало в народе, о. Евдокима возбуждало, а Петра уже начало тревожить сомнениями: словно путь не совсем тот избрал народ, который от века предуказан.

Впереди в непогожей мгле замаячили нахохлившиеся ветряки.

– Пустит ли ночевать-то, – усумнился Петр.

– Не пустит, так хошь обогреемся…

И, чавкая разбитыми лаптями по холодной грязи, они свернули в первый же переулок убогого серого посада при городке Темников и постучались в разбитую калитку небольшой, подслеповатой избенки, на сопревшей крыше которой летом росла трава и даже какой-то маленький, теперь обнаженный кустик притулился…

– Кто там? – послышался с крыльца низкий женский голос.

– Во имя Отца и Сына… Это мы, Аленушка… Отец Евдоким…

Калитка отворилась, и странники шагнули во двор, пустой, заброшенный, разоренный. Невысокая, но стройная женщина бедно, но чисто, немножко по-монастырски одетая, с бледным и строгим уже не первой молодости, но все же красивым лицом, молча пропустила их мимо себя и снова замкнула калитку тяжелым деревянным засовом. Странники старательно вытерли о ветхую рогожку ноги и шагнули в избу. Там было тесно и темно, но чисто и так тепло, что отец Евдоким сразу повеселел.

Они сняли свои мокрые котомки, переобулись…

– Ах, ну и стыд!.. – повторил отец Евдоким, с наслаждением грея руки о горячую печь. – Даже душа, и та озябла…

– Чем только мне подчевать-то вас? – сказала хозяйка своим красивым низким голосом. – В печи каша горячая есть, капусты пластовой с маслом подам… Али, может, яишенку выпустить?

– А что же? И больно гоже… – отвечал отец Евдоким, глотая слюни. – Сперва по капустке пройтиться можно, а потом, сверху, для укропы, и кашки во славу Божии принять можно… И больно гоже… А набрала ты за лето травок-то Божьих, Аленушка, постаралась… – добавил он, оглядывая серенькие венички засушенных трав, подвешенных у печки.

– Да что… так… – неохотно отозвалась Алена. – Когда познания настоящего нету, большой пользы в этом я не вижу…

Она стала собирать на стол. Странники с удовольствием сушились у печи. И слышно было, как за стенами шумел порывами ветер и сухо сеялась крупа…

Родом Алена была из-под Арзамаса. Очень рано выдали ее замуж за Федьку Кабана, который, как и отец ее, холопом был у боярина Телепнева. Большую часть своего времени Федька проводил в лесах, на зверовьях, на гонах бобровых, в бортных ухожаях. Люди остерегались его маленько и думали, что добром он не кончит: иногда он «задумывался».

Он всегда молчал. Люди явно тяготили его, и при первой возможности он снова скрывался в лесах – за зверем, за птицей, за рыбой. И был он раз как-то в Арзамасе, – зелия для охоты купить надо было, – а там о ту пору что-то очень уж бесчинствовали городовые казаки. Привязались что-то пьяницы и к Федьке, когда он мимо кружала проходил. И Федька презрительно бросил пьяной орде:

– Дурак и царь, что вас, чертей, зря кормит… На его месте взял бы я помело какое попоганее да и разогнал бы вас всех, супостатов…

Те сперва опешили, а потом на стену полезли:

– Как дурак царь? А ты знаешь, что за такие слова бывает? Волоки его, ребята, на съезжую!..