Иван Наживин - Степан Разин

– Эй, вы, там!.. Какого черта? – крикнул Степан на стены. – Чего заперлись?.. Не околевать нам тут… Впустите…

Молчали казаки на стенах.

– А то, смотрите, брать будем!..

– А бери, сынок… – отвечал со стены Корнило и сурово крикнул: – Пушкари и затинщики к наряду!.. Все по местам!..

Степан со сдержанным бешенством оглядел свои сильно поредевшие ряды. Невелика была его сила. Люди, силе, рваные, горбились под косым холодным дождем, лошади жмурились, и бешеный ветер отдувал в сторону их хвосты и гривы… Нет, силы не чувствовалось.

– Негоже, крестный… – крикнул он. – Такие же казаки… Давай соберем круг, потолкуем, подумаем…

– Нет, сынок, толковать нам теперь с тобой не о чем… – отвечал Корнило. – Распускай голоту свою и неси на круг повинную голову…

Степан круто выругался и погрозил плетью. Казаки на стенах засмеялись обидно. Он разместил своих людей по хатам и сараям на берегу, за стенами. Безрезультатные переговоры шли день, два, три.

– Ну, погодите же, мать вашу растак!.. – погрозил Степан кулаком на стену. – Вот придет тепло, соберется народ опять ко мне, и тогда мы с вами еще потолкуем… Эй, ребята, на коней!..

И, оскользаясь в чуть оттаявшей грязи, голота, скукожившись на седлах, мокрая, злая, потянулась на Кагальник.

– Охо-хо-хо-хо… – вздохнул кто-то, шутя с горя. – Теперь вся наша надежа на жида только: много ли он нам денег наделал?..

Но когда пришли они в Кагальник, то там не оказалось ни денег, ни жида: он исчез в первую же ночь…

Матвевна ходила с распухшим от слез лицом…

Черкассцы поняли, что враг ослаб. Поняли и многие из голытьбы, что какие-то концы близки. Но им все равно ничего другого, как продолжать, не оставалось. Впрочем, некоторые скрылись из Кагальника неизвестно куда. На удивление всех, особенно храбрился Трошка Балала. Когда разведрилось, он сказал, что ему надо пойти в степь поискать каких-то корней, которые от ран помогают. И действительно, проболтавшись довольно долгое время в степи, он вернулся в Кагальник с какими-то узловатыми, сочными корнями, которые и развесил сушить на солнце…

Черкассцы, тотчас по отходе Степана, послали в Москву гонца с подробным отчетом о донских событиях. И, как ни боялись казаки вмешательства Москвы в донские дела, они впервые за все существование казачества обратились к Москве с просьбой прислать им на помощь ратную силу, чтобы поскорее покончить с голытьбой и всем этим шатанием. И вот истомленный гонец вернулся: Посольский Приказ, ведавший сношениями с Доном – во главе приказа все стоял боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, – отписывал казакам, чтобы они сами чинили над голотой промысел и доставили бы Степана в Москву на расправу. А на подмогу им велено князю Ромадоновскому отправить стольника Косогова с тысячью отборных рейтаров и драгун…

Вместе с этим распоряжением привез гонец Корниле грамотку от его дружка, молодого, но толкового и обделистого дьяка Шакловитого, который всегда сообщал ему о разных московских новостях, интересных для Дона.

Корнило сидел с гонцом, – бойким, смышленым Авдейкой, племяшом своим, – в начисто выбеленной горнице и внимательно читал послание Шакловитаго. Горница была убрана скромно. На стене, на персидском ковре висело оружие дорогое, до которого Корнило был охотник. В переднем углу, под многочисленными образами, украшенными бумажными цветами и чудесно расшитыми полотенцами, лежала булава, знак атаманского достоинства. Корнило водил скотину, лошадьми занимался, и рыбные тони имел, и деньжонки у старика были, но он был человеком политичным, «ести» своей не показывал и жил скромно.

«…Великий государь получил ваши вести, – медлительно читал Корнило затейливую московскую скоропись своего дружка, – и, обо всем проведав, велел позвать к себе патриарха Иосифа со святителями и сказал: «Ныне ведомо стало от донских казаков, которые пришли в Москву просить милости и отпущения вины своей, что, по многому долготерпению Божию, вор Стенька от злоб своих не престает и на святую церковь воюет, тайно и явно, и православных христиан тщится погубить пуще прежнего, и творит такое, чего и басурманы не чинят: православных людей жжет вместо дров. И мы, великий государь, ревнуя поревновах по Господе Боге Вседержителе, имея попечение о святой Его церкви, за помощь того Бога, терпеть ему, вору, не изволяем. И вы бы, отец и богомолец и великий господин, святейший Иосиф, патриарх московский и всея Руси, с освященным собором совет свой предложили». И патриарх ответствовал ему, великому государю: «По данной нам от Бога благодати, не терпя св. Божией церкви в поругании и православных христиан в погублении, мы, смиренные пастыри словесного стада Христова и блюстители Его закона, того вора Стеньку от стада Христова и от святой церкви, как гнилой уд от тела, отсекаем и проклинаем». И все святители повторили то же, и в тот же день, установленный церковию на поклонение святым иконам, на воспоминание прежде бывших благочестивых царей и князей и всех православных христиан, после литургии, священный собор возгласил анафему вору и богоотступнику и обругателю святой церкви Степану Разину со всеми его единомышленниками… И был о ту пору в соборе попик какой-то непутный, который, сказывают, туда и сюда шатается, и у вас на Дону, сказывали, бывал, а зовут его отец Евдокимом, – и вот как услышал он эту анафему, возьми да и засмейся. Его схватили, повели было в Земскую избу, но он забожился, что по простоте-де он засмеялся, от радости, что разбойника такого прокляли. И понеже оказалась у него в Москве заручка большая, его, постегав маленько для острастки, отпустили, но все же в народ вышло смущение…»