Иван Наживин - Степан Разин

– А я вот о чем тебя все спросить хотел, Борис Иваныч, – сказал царь Морозову. – Да все как-то за делами забывалось. Что это боярыня наша Федосья Прокофьевна и носа больше ко мне не кажет? Как жива была моя Марья Ильинишна, царство ей небесное, так, бывало, кажний день к поздней обедне езжала, а теперь словно в воду канула. Негоже так-то… Али что ей попритчилось?..

– Не ведаю, государь… – сказал Борис Иваныч. – И меня что-то она теперь не жалует. У нее теперь чертоги полны юродивых да старцев да захожих странников и калик да черниц со всех монастырей. Кажний день, сказывают, до ста человек их за стол у нее садится. И постоянно пение молитвенное идет, а то так читание от Святого Писания. И сказывают, что с распротопопом Аввакумом все грамотками она, вишь, ссылается. И сестра ейная, княгиня Урусова, Евдокия Прокофьевна, у нее безвыходно…

– Так что, в раскол, что ли, она норовит?

– Не ведаю, государь… – отвечал Морозов уклончиво. – Ты знаешь, что она завсегда маненько полуумная была…

– Ты ей скажи, что государь-де гневается, что так-де непригоже…

– Слушаю, государь…

– Ну, а теперь идемте к столовому кушанию… Идем, Сергеич…

Старенький домрачей Афоня оказался прав: в этот же день к вечеру разъяснилось, на утренней зорьке ударил эдакий легонький августовский утренничек, и из лохматых, разорванных вишневых туч выкатилось яркое солнышко. После обедни поздней царский поезд двинулся по непросохшим еще дорогам, среди сияющих серебряных луж, в Москву, в Кремль, на зимнее житье. Вдоль всего пути по обочинам дороги стоял народ, чтобы взглянуть на светлые очи государевы, и, как всегда, при появлении царской колымаги падал ниц. Бабы причитали: «солнышко ты наше праведное… милостивец… кормилец…» И от умиления глубокого плакали. Царевна Софья, сидя в своей со всех сторон закрытой колымаге, все серчала на этот плен свой и с нетерпением ждала того времячка, когда выбьется она так или иначе на вольную волюшку. Положение царевен, правда, тогда было невеселое. Жили они полными затворницами. При поездке даже на богомолье вокруг их завешенных со всех сторон колымаг ехали верхами сенные девушки в желтых сапогах, закутанные фатами. А ежели приезжали он в мужской монастырь, то всех монахов запирали по кельям и даже на клиросе пели привезенные из Москвы монахини. Монахов выпускали только тогда, когда поезд отъезжал в обратный путь, и они могли тогда отвесить вслед царевнам три земных поклона. Надежды на замужество никакой не было: выходить за бояр, то есть за своих холопей, не повелось, а за прынцев иноземных вера не допускала… И от скуки царевна Софья читала в колымаге своей только что поднесенную ей воспитателем братьев ее, иеромонахом Симеоном, книгу рукописную, которую она берегла пуще глаза. Называлась та драгоценная книга «Прохладные или избранные вертограды от многия мудрецов о различных врачевских веществах», – как наводить «светлость» лицу, глазам, волосам и всему телу. Ученый батюшка рекомендовал – от многих мудрецов – сорочинское пшено, которое выводит из лица сморщение, воду от бобового цвета советовал он, как выгоняющую всякую нечистоту и придающую всему телу гладкость, сок из корени бедренца, по его мнению, молодил лицо, гвоздика очам светлость наводит, а мушкатный орех на тощее сердце дает всему лицу благолепие, так же и корица в брашне. Он приводил много всяких составов для притирания, именуемых шмаровидлами, и рекомендовал для благоухания наиболее приятные «водки», сиречь духи. И все дивились, откуда монах мог набраться всех этих мудростей – вот оно что значит учение-то!..

И скакали вершники, и жильцы всячески оберегали государское здоровье, и кланялся царь на все стороны народу своему доброму и – все думал думы свои грешные о красавице неведомой…

Весь день прошел в приготовлениях к завтрашнему торжеству. Погода все еще слегка хмурилась, но домрачей Афоня говорил, что опасаться нечего: будет вёдро. И когда царь встал на другое утро и помолился в Крестовой Палате и заглянул в окно, действительно, на небе утреннем не было ни облачка. Он отстоял утреню и раннюю обедню и потом, выпив сбитню горячего с калачом, приказал подать себе стопу меду отменного, старого.

– А теперь позовите ко мне домрачея моего, Афоню… – приказал он.

Афоня, маленький, уютный старичок с тихими голубыми глазками, покатился в столовый покой. Царь взял стопу меду и собственноручно поднес его старику: