Николай Бахрошин - Месть базилевса

Оказавшись на воде, опять греб без передышки, только вода бурлила. Если бы ладони давно не задубели от тяжелых весел драккаров, точно бы стер до крови.

Можно представить себе удивление олича, когда Любеня в сумерках ввалился в его избу. Так быстро и неожиданно распахнул дверь, что девки завизжали со страха, а старуха-мать напрудила под себя лужу. Старая сослепу увидела в нем нежить с огненными глазами, что по темному времени привалила из леса попить вволю кровушки и свежей человечинкой закусить.

А кто еще кроме нежити по ночам-то блукает?

Потом, вспоминая, Любеня сам улыбался, какого наделал переполоха. Без зова, без предупреждения, из темноты…

Он уже сидел за столом с хозяином, а старая все еще настороженно косилась со своей лавки в углу. Подкрякивала изумленной уткой. Сомневалась – а точно ли не оборотень объявился? Мол, смотри, Витюшка, смотри крепко! Кабы гость твой не перекинулся через себя, не оборотился волком с железными, в локоть, зубами, не изъел поедом всю семью…

Сам Витень довольно быстро сообразил, зачем пожаловал к нему на ночь глядя незваный гость. Любеня лишь по третьему разу повторял свою сбивчивую, косноязычную просьбу, а олич, поскребывая русую бороду на рябоватом курносом лице, уже уяснил, что тот пришел за его дочерью.

– «За старшей небось, за Алексой, – неторопливо вслух рассудил он. – Не, понятно, за старшей… Младшие-то еще в соплях путаются, мал-мала, кому они пока надобны, а вот Алекса – налилась уже. Ягодка! Многие на нее засматриваются… Выходит, просишь тебе отдать?.. Обратно сказать, надо же кому-нибудь отдать, почему ж не тебе, друг дорогой… Парень ты видный, ни статью, ни родом не обиженный… Подумаем, потолкуем…

Думая, Витень толковал так долго и обстоятельно, что у Любени скулы окаменели от нетерпения. Но он внимательно выслушал несколько повторений рассказа о себе маленьком на свейской ладье. Вспомнить, вроде малец, да раненый, а глазами так и стрижет, мимо пройди – укусит от гордости. Он, Витень, помнится, перевязывает малому воспаленную рану, а тот лишь зубами скрипит. Терпит. Сразу было видно – такой молодец не пропадет. Из воды сухим выйдет, из пламени не согревшись выскочит!

Потом Витень взялся делиться хозяйственными заботами, долго сетовал, что кроме него в доме одни бабы. Жена, мол, что ни делай, девок рожает, четверо их уже у него. Алекса, старшая, подросла, не заметил как, а вот остальные – мал-мала еще. Еще жена, еще мать-старуха, что прижилась, как положено, в семье у младшего сына. Отца еще третьего года медведь-хозяин задавил на охоте, замял до смерти, а мать ничего, скрипит пока, да не ломается. Хвала богам, пусть минует ее злобный Хворь со своими болявками… И ведь все на нем, получается, одни мужицкие руки в доме, возьмешься жердину поправить, а поддержать некому…

Запечалившись над этим, хозяин немедленно захотел хмельного, цыкнул домашним, и на столе появилась тяжелая корчага медовой браги.

Под сурицу рассказ олича о своей жизни потек еще более неторопливо. С новыми подробностями помянут был свейский плен, который как-то сам собой перетек в рассказ об охоте, где отца заломал медведь. От той охоты рассказ перекинулся на другие охоты, более удачливые и добычливые, от них – к жадному князю Хрулю с ненасытной дружиной, от князя – к другим пересудам родичей.

Словно забыл хозяин, зачем пришел гость. Рассказывать Витень умел без конца и начала, голос его тлел неспешно, как лучина на шестке. Женщины уже отправились спать, скрылись за полотняной занавесью, отделяющей их половину избы, а старый друг Витень все бубнил и бубнил, не забывая подливать в чары.

Из уважения Любеня слушал, стараясь вникать. Терпел, сколько мог, не перебивая, и даже больше, чем мог. От усталости, от хмельной, кисловатой сурицы, от мерного бормотания хозяина его начало клонить в сон.

Наконец он не выдержал, перебил хозяина, напомнил о деле.

Витень искренне удивился. А разве он не ответил? Вроде бы все сказал, выложил, как глядя в небо.

– Чего ответил? Ах, гость дорогой, дружок мой давний по свейскому плену (Любеня моргнул испуганно, но Витень на этот раз обошел прошлое), что ж непонятного-то? Вроде все сказал! – продолжал удивляться олич. Он, отец, за честь бы почел породниться с Любеней, отдать свою дочь в семью Сельги Видящей. Поличи – род воинственный, крепкий, и семья в почете. – И сам ты парень видный, красивый, опять же, воин, говорят, знаменитый. Все так… Только девка-то с норовом, паря. А то, думаешь, не приходили раньше? Еще как приходили – отдай, мол, ягодку. А она – нет, и все! Прямо мне говорит: отдашь, батюшка, перед богами клянусь – в реку брошусь, русалкой стану. А не то – в лес уйду, на ветвях повешусь, оборочусь мавкой! У отца, понятное дело, сердце тоже не мореного дерева, чтоб любимую дочу – в русалки или там в мавки… Такое дело, выходит, у нее надо спрашивать: согласна ли? Она согласится, ну и я соглашусь… Так-то, паря!