Валерьян Телёбин - Финская война. Бастионы Лапландии

После госпиталя мне дали отпуск по ранению, и я отправился домой, на Брянщину, в родное село Воробейня, но, пробыв там всего несколько дней, решил съездить в Елец. Туда, где всего четыре месяца назад была сформирована наша 122-я стрелковая на базе одного пехотного полка из состава 6-й стрелковой дивизии тройного развёртывания.

Всего четыре месяца, а словно вчера, но кажется, будто из какой-то другой жизни. И третья война за полгода… Только в госпитале я почувствовал, как смертельно устал за эти месяцы. От постоянного напряжения, от ощущения каждодневной смертельной опасности, от тяжести принятых решений, от необходимости посылать ребят на рискованные задания. От невыносимой боли, сжимавшей сердце до хрипоты, когда гибли те, с кем воевал, ел, спал бок о бок последние несколько месяцев. Вдобавок ко всему от Танечки пришло очень странное письмо, после прочтения которого мою душу охватило такое отчаянье, что хоть волком вой. Я перечитывал его снова и снова, силясь понять, что же произошло и в чём здесь моя вина.

Мишенька, родной мой, здравствуй.

Надеюсь, ты уже поправился. Я получила все твои письма, но никак не могла решиться написать тебе. Помнишь, я говорила, что после войны хочу пойти учиться в медицинский? (Надеюсь, она, проклятая, скоро закончится.)

Мы же совершенно не сможем видеться, только мучить друг друга долгими разлуками. Да и старовата я уже для семейной жизни. Как-никак двадцать седьмой год пошёл. А у тебя ещё вся жизнь впереди. Найдёшь себе молоденькую девочку, которая нарожает тебе кучу ребятишек и забудешь обо мне. Хотя бы ту студентку из Ельца, что слала тебе письма всю войну. Она поедет за тобой, куда бы тебя ни послали. А я… я буду любить тебя всю свою жизнь. Но дороги у нас разные и вряд ли когда-нибудь вновь пересекутся. Прощай.

Я ещё не знал тогда, чего стоило ей уговорить командира полка выслать нам навстречу ударную группу в ту ночь, когда мы прорывались к своим. Но надо отдать ему должное, позже он убедил-таки комдива написать ходатайство на восстановление меня в прежнем звании. Только вот незадача: разного рода ходатайства, равно как и наградные документы из штаба 9-й армии, командование которой допустило разгром двух своих дивизий с полной потерей матчасти и тяжёлого вооружения, не очень-то жаловали в наркомате обороны. Так что домой я вернулся со старшинскими петлицами, хотя и в командирском обмундировании.

В Брянске, на железнодорожной платформе, прицепился было один молоденький лейтенантик из патруля: мол, почему форма одежды не соответствует воинскому званию. Но я, будучи занят своими мыслями, посмотрел на него как на провинившегося ребёнка и коротко ответил, что разжаловали меня ещё на Халхин-Голе, а обмундирование новое ни в Польше, ни в Финляндии не выдали. Козырнул и пошёл дальше, оставив всех троих патрульных стоять с раскрытыми ртами, отдающими честь, даже когда я уже отошёл от них на приличное расстояние.

Поздним февральским вечером мы со Стефаном сидели за столом, когда все домашние уже улеглись и, затеплив свечечку, долго прислушивались к заунывному вою метели. В печи ласково потрескивали берёзовые поленья, и не было на свете места милее, родней и уютнее, чем это.

— Знатным воином ты стал, Миша. Слава Богу, уберёг тебя Господь и от пули, и от плена, а доблесть, она не в чинах и званиях, — произнёс Стефан и, перекрестившись на образ Будённого, висевший в том углу, где когда-то были иконы, выпил залпом полстакана чистого как слеза самогона.

— Страшно было на войне-то? — спросил он, густо выдохнув и закусывая квашеной капустой с салом.

— Не за себя, брат. За ребят своих, когда посылал их на опасные задания или в атаку на финские дзоты. У солдата ведь, что у нашего, что у финского, сам знаешь, выбора особо нет. Вот так, убьёт кого-нибудь, а я потом мучаюсь: чему я не успел или не смог его научить, чтобы он уберёгся. А у них у каждого матери есть, отцы, братья-сёстры… Это ж горе для них какое…

— Хороший ты командир, Мишка, правильный. Такие до высоких чинов обычно не дослуживаются, если, конечно, не приметит их какой толковый военачальник. Зато солдаты у такого чувствуют себя как у Христа за пазухой, и в огонь и в воду за таким пойдут. Уж я-то знаю…

— Да приметил один… — попытался я вставить.

— Знаю ужо. Скажи мне лучше… что, встретили вас хлебом-солью финские рабочие? Что вздыхаешь тяжко? Вот и нам так же гутарили летом 1920-го комиссары Тухачевского: мол, польские рабочие поднимут восстание и, скинув буржуазное правительство Пилсудского, встретят нас с распростёртыми объятьями. Если бы не Первая конная… — Стефан кивнул в сторону портрета на стене, — …так бы и сгинул я тогда в польском лагере, который охраняли бывшие польские рабочие и крестьяне. А уж офицерьё у них до чего ж лютое. Хуже чем к свиньям к нам относились. Наши белогвардейцы по сравнению с ними ангелы небесные.